Олени

Кошмарная сцена с живым факелом агонизирующего животного продолжала меня преследовать не только во сне, но и наяву, и в ее навязчивости было что-то более странное, чем просто ужас от увиденного, какая-то тайна. Когда спустя несколько дней я опять проснулся в холодном поту после только что пережитого во сне кошмара, я вдруг понял, в чем дело. Хоть я и видел лица прилетевших людей довольно бегло, хорошо помню, что мужчин было шестеро. А в группе, вернувшейся с охоты и участвовавшей в кровавой оргии вокруг тел убитых животных и подожженного кабана — я это помню тоже совершенно отчетливо, — лишь пятеро.

Но может быть, кто-то в это время был скрыт от моего взгляда, и я его просто не заметил? Что-то мне подсказывало — это не так. И я решил проверить свою страшную догадку.

На следующий день я отправился по следам этой компании и через несколько часов добрался до места, где все и произошло: на снегу, искрящемся в лучах холодного зимнего солнца, ясно виднелись следы людей, валялись пустые гильзы, я нашел даже оброненную дамскую перчатку из дорогой кожи.

Видел я и место, где лежали убитые животные — снег там был утоптан и окровавлен, а в лесу, когда охотники уже возвращались, можно было различить редеющие капли крови.

Потом я разглядел и следы шагов человека, но без крови. Они вели к его лобному месту — в снегу совсем отчетливо был виден отпечаток тела упавшего человека в замерзшей темной лужице, а потом слабеющий кровавый след вел метров за двадцать к зарослям кустарника, где я нашел обезображенный труп. Все эти дни здесь явно пировали стаи диких хищников: передо мной открылась страшная картина — обглоданный скелет и в клочья изодранная одежда.

Через несколько месяцев дожди и весенние потоки, ветер и солнце скроют навсегда то, что не успеют сделать звери и птицы-стервятники, и погибший человек исчезнет навсегда — вплоть до останков, неразличимых в молчаливой красоте природы. Это преступление уйдет бесследно — только природа так умеет скрывать следы человека, его хорошие и плохие поступки.

И тот непонятный ужас, который я пережил прошлым летом, показался мне сейчас не просто страшной тайной природы, а знаком — знаком того, что человек никуда не может скрыться от реального ужаса действительности.

Я вернулся с лобного места незнакомца в заповедник, где меня встретил вопрошающий взгляд деда Йордана. Знал ли он о случившемся или только догадывался? И может быть, пришельцы не взяли его с собой на охоту именно для того, чтобы не было ненужных свидетелей? Но тогда это означало, что преступление было спланировано заранее. А видел ли старик останки убитого и заметил ли после возвращения охотников, что в группе кого-то недостает? Или он ничего не знал о преступлении?

Нет, он знал.

Когда через несколько часов мы сели обедать, дед Йордан не поднял свою рюмку, как обычно, чтобы чокнуться со мной «за здоровие», а отлил из нее на пол немного вина (как это делают, поминая умершего), потом взглянул на меня и выпил. Я проделал то же самое. Так что старик не только знал о происшедшем, но догадался, что и я знаю о нем. А вот знала ли баба Ивана или он скрыл эту тайну от нее?

Я прекрасно понимал, в каком государстве мы живем, слышал иногда комментарии по поводу несчастных случаев и убийств, а еще чаще улавливал и двусмысленное загадочное молчание, окутывавшее человеческие судьбы. Но впервые я сам стал невольным свидетелем убийства. Потому что, без сомнения, это не был несчастный случай, иначе бы они не оставили труп на растерзание диким зверям.

Кто были эти люди? Почему они убили своего спутника? И почему он так доверчиво и беззаботно пошел за своими убийцами? Даже хищные звери казались невинными в своем неведении природными тварями на фоне одичавшей стаи людей. А как смотрели на это жестокое убийство женщины? Мерзкое издевательство этих людей над подожженным кабаном, которое так потрясло меня, приведя в ужас, сейчас казалось мне почти невинной забавой по сравнению с хладнокровным убийством человека. И ведь никто из них не казался позже ни потрясенным, ни обеспокоенным или просто испуганным. Да и вообще они совсем не были похожи на преступников. Один из них был генерал, а остальные, судя по всему, принадлежали к числу тех, кого в последние годы стали называть «элитой».

Хотя холодный спазм ужаса и омерзения затаился во мне навсегда, я как-то уже спокойнее пережил свое открытие факта убийства — после перенесенного первого потрясения. Неужели я начал привыкать к бессмысленной нелепости жизни?

После обеда дед Йордан проводил меня почти до входа во дворец и с необычной для него фамильярностью, положив руку на плечо, посмотрел мне в глаза, словно хотел сказать: «Такова жизнь, парень. Будь сильным!»

Но мог ли я быть сильным? И что значит «быть сильным» — равнодушно или испуганно принимать не просто суровость и жестокость жизни, но и циничную наглость преступников, которые, казалось, даже гордились своей безнаказанностью? Неужели эта стая убийц не чувствовала, что все, что они сделали с одним из своих, может случиться с каждым? Неужели это чувство не заставляло их как-то иначе распорядиться своей жизнью? Или это взаимное истребление (во имя чего?) и было их жизнью?

Но оказалось, что не только мы с дедом Йорданом знали об этой страшной тайне.

В марте, после нескольких дней сильнейших ливней, стало сухо, подул теплый ветер, и в лесу загорелись разноцветные огоньки — цветы, травы, листья и ветви пробудились от зимнего сна и с неистовой жаждой заявляли о своем праве на жизнь под солнцем.

Как-то ясным днем, после полудня, когда теплый сильный ветер гонял меня к Высокой, я возвращался оттуда разбушевавшимся весенним лесом. В нескольких километрах от «Оленей» меня встретила овчарка Волчок. Уже давно, еще с первых моих дней здесь, мы подружились с этим (самым главным после деда Йордана) хозяином всего живого сообщества в заповеднике. Крупный лохматый пес, не очень чистых волчьих кровей, он и в самом деле был самой значительной личностью в мире «Оленей» после старика. Он был и ночным (когда старики спали), и дневным (когда дед отдыхал после обеда) сторожем. Часто он сопровождал старика (а порой и меня) во время наших прогулок, бдительно следил и за всем миром животных, обитающих в окрестных лесах. Он удивительно точно воспринимал мои чувства и настроения. Знал, например, что я люблю гулять в одиночестве, и никогда не досаждал во время моих путешествий по горам и лесам. Но знал, и когда можно меня проводить, и до какого именно места, когда меня оставить одного, а когда появиться — вроде бы невзначай, но всегда вовремя.

Его появление сейчас, когда я уже возвращался, показалось мне неожиданным, потому что я не звал его в своих мыслях. Но, очевидно, не я, а он хотел мне что-то сказать. И я предоставил ему эту возможность.

Волчок шел рядом по дороге к «Оленям», то забегая вперед, то зачем-то сворачивая ненадолго в лес. В одном месте он остановился, как-то особенно посмотрел на меня и помахал хвостом, что означало приглашение следовать за собой.

Мы были в километре от «Оленей», и Волчок напрямик, но все же проходимыми местами, повел меня в глубь леса. А когда остановился и поглядел на меня, как бы объявляя, что мы на месте, я понял, что и он знает тайну.

Потому что мы пришли именно к тому месту, где несколько месяцев назад я нашел в снегу труп убитого человека. Правда, от него уже не осталось почти никаких видимых следов — впрочем, я не подходил слишком близко. Но собака стояла на том самом месте. И не просто стояла — она напряглась в стойке и, подняв голову к небу, завыла словно волк. В общем-то, я никогда не слышал и не видел с близкого расстояния воющего волка, но подумал именно так. Я не знаю, как воют волки, но этот собачий вой был похож на рыдания человека — да, дикие, но все же рыдания. Наверное, я испытал бы ужас от этого воя, если бы передо мной не стоял мой самый близкий лесной друг. Почти человеческий плач, полный ужаса, потом — дикая скорбь, оплакивание, а в конце — тоска. Собака словно хотела мне показать, что не только знает страшную тайну убийства незнакомого человека, но и скорбит о нем. Хотя на какой-то миг этот вой вызвал во мне ужас от воспоминаний о странном убийстве, дикая скорбь Волчка была для меня и каким-то мудрым сигналом о том, что даже природа не может оставаться равнодушной к преступлениям человека. (Или я, по крайней мере, думал так — ведь что может быть равнодушнее, чем сама природа). Поэтому я возвращался в «Олени» в сопровождении Волчка, бегавшего вокруг меня, с теплым чувством разделенной дружбы, какое мне редко доводилось испытывать даже по отношению к самым близким людям.

Мы уже приближались к «Оленям», когда я снова увидел ее. Всего в нескольких сотнях метров от хозяйственных построек, в лесу, где бурный поток после недолгой передышки в заводи стекал в речку и потом, ниже по течению, вливался в озеро, была поляна посреди молодой рощицы и весело зеленеющих и желтеющих зарослей кустарника. Вся в солнечных лучах, открытая поляна как бы возвышалась над потоком.

Наверное, она приходила на водопой, а сейчас просто стояла у куста. Серна.