Олива Денаро

И тут к центру площади, у самой сцены, выскакивают, взявшись за руки, Шибетты-младшие. Их ноги движутся невпопад, но Шибетта-мать с довольным видом принимается хлопать в ладоши, потом, взглянув в нашу сторону, машет рукой: ступайте, мол. Ещё бы, пока других танцоров нет, её дочери, выделывающие коленца в одиночестве, смотрятся парочкой манерных кривляк. С другой стороны, не выйди они танцевать, их попросту никто не заметит, так и будут годами сидеть в девках, пока не окажутся окончательно непригодны для брака.

Увидев их, мать тоже похлопывает меня по плечу:

– Ладно, идите, но только чтобы девушка с девушкой!

Правила танцев таковы: держаться подальше от мужчин, во всю глотку не подпевать, бёдрами, как одержимые, не качать.

Вот только Лилиана определённо их не знает, поскольку делает прямо противоположное тому, чему учила меня мать. Может, подражая Мине^[13], вытянуть перед собой руки, прищёлкивая пальцами в такт и вопя при этом: «Никто, клянусь тебе, никто», пока я в своих новых туфлях опасливо, словно канатоходец, переношу вес то на одну ногу, то на другую. Может мотать головой, выгибать спину, качать бёдрами. Она такая красивая, что у меня снова тепло в животе. «Ведь даже судьбе не разлучить нас», – тихонько подпевают и сёстры Шибетта, но бёдрами качать не отваживаются. «Весь мой мир начинается с тебя и кончается тобой», – выкрикивает Лилиана, и к нам присоединяются несколько парней. Я оборачиваюсь на мать, но она, к счастью, увлечена разговором с Нардиной. Дон Вито торчит у стойки бара, где собралась небольшая группка холостяков, любителей обсудить платья присутствующих женщин, но только шёпотом, чтобы не услышали их мужья. Я вижу, как смеётся его очаровательный рот, как щурятся глаза цвета моря, однако радости в лице нет. Похоже, дону Вито тоже приходится притворяться, чтобы не доставлять удовольствия злым языкам, пустившим за его спиной слух про «полумужчину». Выходит, он страдает не меньше нашего: честь мужчин – завоёванные ими женщины, честь женщин – их собственная плоть. Каждый, как может, защищает то, чем обладает. И каждому, совсем как во время крестного хода, своё место.

Мы, девушки, по-прежнему танцуем в центре площади, парни, покуривая, кружат рядом, оценивают. Сёстры Шибетта склоняют друг к другу увешанные бриллиантами головы, выпячивают губы, шепча: «И эта любовь будет вечно сиять», – не в такт притопывают ногами, всеми силами стараясь привлечь внимание к себе, но стоит Лилиане, прищурившись, запрокинуть голову, парни смотрят только на неё.

Здесь и Козимино: они с отцом, сжимающим в руке утешительный приз, новую шляпу, как раз возвращаются после лотереи. Тощая Шибетта так и пожирает глазами моего брата, который, выйдя к нам, делает несколько неуверенных танцевальных па. Возле продавца варёных осьминогов и морских гребешков я замечаю парня с рыжеватыми, зачёсанными бриолином волосами и в длинных брюках. Он не мешается с остальными, и сигареты в руках нет. Поначалу мне кажется, будто мы не знакомы, но стоит ему обернуться, я узнаю Саро. Всего пару месяцев назад мы ещё вовсю болтали у мастерской его отца: он – с опилками в растрёпанной шевелюре, я – сидя скрестив ноги прямо на траве. Он тоже вырос, стал взрослым парнем, и когда наши взгляды встречаются, мы оба смущаемся.

Лилиана хватает меня за обе руки, вскидывает их вверх. Я отпихиваю её: негоже женщине задирать руки выше плеч. Так мать говорит. А музыка меняется, начинается медленная неаполитанская песня о влюблённом, гуляющем ночью под окном замужней женщины. Та подходит к ставням, но не показывается. Её муж спит, ничего не замечая. Влюблённый продолжает стенать под окном, а женщина, вернувшись в постель, более не может уснуть. Узнав эту песню, я инстинктивно прикрываюсь руками: тот же мотив что ни день звучит под окнами моего собственного дома.

Сёстры Шибетта обнимаются, собираясь станцевать медленный танец так, как видели по телевизору.

– Эти неаполитанские песни на меня тоску нагоняют, – говорю я Лилиане и тащу её прочь сквозь толпу. Потом вдруг чувствую пряный запах жасмина, и чья-то рука, схватив за запястье, тянет меня обратно.

– Ты разве не хочешь подарить этот танец возлюбленному? Это же наша песня, помнишь?

Потеряв Лилиану, я пытаюсь вырваться, но он держит крепко.

– Ничего я не помню, а тебя и знать не знаю.

Левой рукой Патерно обнимает меня за талию, правой стискивает мою ладонь. Рука горячая, но не потная. Он прижимается ко мне щекой, и я почувствую резкий, острый запах, смешанный с ароматом жасмина у него за ухом.

– «Роза свежая, благоухающая...» Ты же в школу ходила, неужели этого стихотворения не знаешь?

– Ничего я не знаю! Оставь меня! Что люди скажут?

– Что я решу, то и скажут. Помнишь, как всё заканчивается у тех влюблённых? И железо гнётся, коль кузнец найдётся!

Неаполитанская песня стихает, и оркестр на сцене начинает весёлую мелодию. Я оглядываюсь, пытаясь отыскать среди танцующих пар Лилиану, но Патерно прижимает меня сильнее, и нас затягивает кружащаяся толпа. Мне страшно, что увидит мать, и в то же время я сама ищу её, чтобы молить о помощи, объяснить, что не виновата. Он держит меня очень крепко, а кружит так, что мои ноги едва касаются земли. Туфли слетают, волосы, собранные в изящный узел, падают на плечи, я не чувствую ничего, кроме руки у меня за спиной да смешанного запаха жасмина и кожи. Исходящий от Патерно жар проникает в меня, и тело вдруг становится чужим, повинуясь теперь собственным желаниям, собственной воле. От живота разливается тепло, я начинаю задыхаться.

– Пусти! Не хочу, не хочу, не хочу! – шепчу я, с каждым разом всё повышая голос, пока, наконец, не перехожу на крик.

– А ты молодец, – смеётся он, двумя пальцами поглаживая меня по подбородку. – Приличная девушка не должна сдаваться сразу. Она должна возбуждать желание.

– Вы что, не слышали? Девушка не желает танцевать! – на плечо Патерно ложится рука Саро. У него теперь и голос другой: он тоже изменился с тех пор, как мы не бегаем вместе.

– Это почему же? Может, она тоже колченогая?

Лицо Саро так наливается кровью, что родимого пятна в виде клубники почти не видно. Он бросается на Патерно и, не имея возможности как следует размахнуться, начинает вслепую отвешивать противнику пощёчины, пока наконец не хватает его за волосы и не дёргает что есть силы. Но тот лишь вскидывает руки, даже не пытаясь сопротивляться:

– Я человек благородный, Богом обиженных не трогаю. Особенно малолеток, которые дерутся, как девчонки.

Губы Саро дрожат.

– Паук ты, а не благородный человек, – кричит он, едва не плача. – Вы с отцом, ростовщики поганые, полгорода за горло держите!

Нас окружает всё больше людей, даже оркестр перестаёт играть. Кто-то пытается оттащить Саро, по-прежнему грозящего Патерно кулаком. Я вижу, как сквозь толпу к нам пробирается отец с новой шляпой в руке. Пытаюсь поймать его взгляд, но лицо совершенно непроницаемо. Словно вышел зелени в огороде нарвать.

– Бога ради, Сальво, – кричит мать у меня за спиной, будто хочет остановить, но я-то знаю, что она его только распаляет: Бога ради, Сальво, сделай что-нибудь, хочет сказать она. Хоть раз побудь в глазах соседей мужчиной. Покажи им, Сальво, Бога ради!

Для него же эти слова – будто камень в спину. Он устало прикрывает глаза и, протянув руку, касается моих пальцев.

– Неужели синьор отец не хочет оказать мне честь и позволить потанцевать с его очаровательной дочерью? – издевательским тоном спрашивает Патерно.

Отец открывает было рот, но тут же замирает, задумавшись.

– Пожалуй, нет, – бормочет он наконец и уводит меня прочь – босиком, в порванном платье. Прежде чем свернуть в переулок, я оборачиваюсь и вижу Патерно, одиноко стоящего посреди площади. Он улыбается.