Олива Денаро

Каждый удар возвращается слабым, еле слышным отзвуком. Должно быть, кроме меня, в доме попросту никого нет. Все ушли. Даже он меня больше не хочет. Как в детстве, играя в прятки: иду искать, иду искать, а в итоге оставили меня здесь одну.

Я опускаюсь на колени перед дверью, прижимаюсь ухом к холодному дереву. Тишина мёртвая. Немного погодя, сначала вдалеке, потом всё ближе, слышится шум, хриплый голос – и снова ничего. Проходит час, может, два: времени для меня больше не существует.

В какой-то момент я, кажется, засыпаю, и во сне стискиваю в руках букетик флёрдоранжа. Церковь холодная и такая длинная, что с порога я едва могу различить в крохотном пятнышке в глубине, у алтаря, ожидающую меня тёмную фигуру. Отец предлагает мне руку, и мы начинаем путь.

«Ты чего в шляпе, па? Снимай скорее, это же дом Господа нашего», – шепчу я.

«Пожалуй, нет», – отмахивается он. Мы проходим мимо рассевшихся по скамьям гостей, которые оборачиваются, чтобы взглянуть на нас. Однако жених с каждым шагом словно бы отдаляется, и я по-прежнему не могу разобрать его черт.

«Кто это? – спрашиваю я отца. – Ты за кого меня выдаёшь?»

«Кому, как не тебе, это знать», – невозмутимо отвечает он.

«Так ведь к алтарю меня ведёшь ты! – не в силах понять, бормочу я сквозь слёзы. – Скажи, за кого я должна выйти?»

Но тут казавшийся бесконечным неф вдруг сокращается, и я оказываюсь лицом к лицу с человеком в тёмном костюме. Это Франко, такой же красивый и элегантный, как в тот день, когда я впервые его увидела, это его руки с длинными тонкими пальцами, теми самыми, что касались моего лица в тени за старым сараем. Правой, поднеся её к виску, он снимает очки, но небесно-голубые глаза теперь не блуждают потерянно в сумраке – напротив, зрачки расширяются, фокусируясь на моём лице.

«Франко! – вскрикиваю я. – Ты что же, можешь меня видеть?»

«Вы все считали меня слепцом, – отвечает он укоризненным тоном. – Но я знаю, что ты натворила, знаю, что звала другого, умоляя войти в эту комнату!»

Его слова достигают самых дальних скамей, и я не знаю, что на них ответить. Гости начинают перешёптываться, даже моя мать, сидящая в первом ряду, неодобрительно качает головой.

«Все видели тебя насквозь, Олива, – добавляет Франко. – Все, кроме меня».

В этот момент дон Иньяцио с грохотом захлопывает требник, и по церкви разносится гулкое эхо.

42.

Войдя в комнату, он находит меня скорчившейся в углу: костяшки пальцев разбиты о дверь, ногти обломаны. Молча, не глядя в мою сторону, даже не улыбнувшись, подхватывает меня на руки и проносит пару шагов до постели, будто мы молодожёны. Глаза слипаются, усталость растекается от живота по ногам, рукам, достигает ступней, ладоней, кончиков волос. Каждая мельчайшая частичка меня тонет в мягкой податливости матраса. Я не двигаюсь, просто жду, как в тот день перед первым причастием, когда мать с Фортунатой водили меня прокалывать уши. «Не хочу», – сказала я тогда, и меня повели силой.

Навалившись всем телом, он роется во мне так усердно, будто намеревается устроить нору. Я прикрываю веки, задерживаю дыхание и беззвучно повторяю то, что говорила мать, удерживая мою голову в ожидании иглы: ты даже ничего не почувствуешь. Но и тогда, и теперь это вовсе не так. Давняя боль мешается с болью нынешней: тепло его ног, раздвигающих мои, и онемевшее ото льда правое ухо, резкий запах спирта и пота, пробка под мочкой и подушка, которую он подсовывает мне под поясницу, чтобы сильнее выгнуть спину, руки, сжимающие меня так же крепко, как руки матери, Неллинина игла, проткнувшая плоть... Но на сей раз я не могу закричать, дёрнуться, убежать: я себе не хозяйка – а может, никогда ею и не была. Правила обращения с телом таковы: не размахивать руками, не открывать рта, когда смеёшься, не торчать у окна. Я вызубрила их с раннего детства и всегда им следовала, но тела своего так и не узнала, оно для меня чужое. Вот он – он прекрасно понимает, что и как надо делать, поэтому и исследует меня, сантиметр за сантиметром, чтобы получить наивысшее удовольствие. А я – я своё тело теряю. Навсегда. Молчание и послушание, говорю я себе, молчание и послушание. Секундная боль – и всё пройдёт. Но игла проникает глубже, она таранит, кромсает всё на своём пути. Боль, бесконечно долгая, острая, разрывает меня в клочья, и я, не понимая, как с ней справиться, как не превратиться в груду битых черепков, из последних сил вцепляюсь в него, потому что он жив, а я умираю. По коже бёдер тонкой струйкой стекает на белые простыни кровь, потом чувства, одно за другим, гаснут, и дальше я ничего не помню.

Когда я снова открываю глаза, всё кончено. Патерно тяжело дышит, его лицо взмокло от пота, кудри взлохмачены. Он чуть приподнимается на локтях, но на меня не глядит, просто поворачивается на бок, прижимается ко мне, словно удовлетворённый муж, и через пару минут погружается в сон. Это тело, которое недавно ещё было ужасом, тяжестью, яростью мышц, силой превосходящих мои, плотью, всаженной в мою плоть, теперь безмолвно и безразлично. Оно нисколько не изменилось, даже новых царапин нет. Патерно спит спокойно, не боясь меня, не боясь того, что я, воспользовавшись этим беспамятством, могу причинить ему вред. Ноги чуть раздвинуты, грудь, вздымающаяся и опускающаяся с влажными хрипами, покрыта редкой тёмной порослью, ступни маленькие, почти женские, причём второй палец длиннее большого, руки мускулистые, ногти обкусанные, на левой ключице родинка размером с фасолину.

Он безмятежно развалился рядом со мной в постели, гордый своими правами на меня, ведь отныне я принадлежу ему, как сам он до конца своих дней будет принадлежать мне, хочу я того или нет.

Спокойный ритм дыхания вдруг прерывается. Патерно просыпается, встаёт и, не бросив на меня даже взгляда, некоторое время ищет по комнате брюки, потом быстро одевается. «Всё случилось, как должно было», – говорит он полушёпотом, будто сам себе, и наконец выходит, на сей раз оставив дверь открытой.

Я лежу, глядя в потолок, теряясь в арабесках его трещин, лежу без движения, словно из тела через рану вытекла сама жизнь. Живота осмеливаюсь коснуться нескоро, да и то кончиками пальцев, хотя больше не ощущаю их своими: меня по-прежнему трогают чужие руки. Ощупываю каждый клочок кожи, забираюсь в каждый уголок, надеясь найти то, что изменилось, найти и залечить, как тот шрам на мочке. Но между до и после разницы нет, всё кажется таким же, как раньше: трещина внутри. Я – разбитый кувшин.

Острая боль, прежде незаметная, становится тем временем сильнее. Из желудка поднимается горячая волна, мгновенно оборачивающаяся тошнотой. Я едва успеваю сесть, прежде чем извергнуть на пол едкую жидкость, освобождая тем самым тело. Но тяжесть внутри остаётся.

В детстве, когда я болела, одного присутствия матери было достаточно, чтобы унять любую боль. Но здесь её нет, и излечиться я не могу. Поспи, повторяла она, поспи, и всё пройдёт. Но сон – лекарство невинных, ко мне он не приходит. Тогда я встаю, иду в уборную, набираю таз воды и, взяв кусок грубого мыла, принимаюсь скрести кожу: один, два, три, десять раз. Рвотная вонь уходит, но его запах успел впитаться в плоть и теперь останется со мной навсегда.

Школьные подружки говорили, потом пятно остаётся. Какое ещё пятно, спрашиваю, а они только руками всплеснули – и давай хохотать. Я поспешно застилаю кровать покрывалом, чтобы скрыть следы пребывания своего поруганного тела.

Выхожу в коридор, щурюсь от режущего глаза света, хотя небо затянуто серыми тучами, а где-то совсем рядом, заставляя меня вздрогнуть, слышатся раскаты грома. И тотчас же, будто отцовские куры, вдруг обнаружившие клетку открытой, опять возвращаюсь в комнату – ждать, пока кто-нибудь придёт. Подхожу к трюмо, беру в руки розу, и последние лепестки алыми каплями опадают на пол с окончательно раскрывшегося венчика.