Олива Денаро

– Ты должна знать, что не одинока. Нас, Олива, может, и немного, но, если нужно, мы приходим друг другу на помощь.

Я сразу вспоминаю взгляды, провожавшие нас, когда мы шли через залитую солнцем площадь, и прикусываю нижнюю губу.

– Я как раз говорил твоим родителям, что, будучи в последний раз в Неаполе на партийном съезде, имел счастье познакомиться с товарищем, которая курирует женские вопросы...

– Для этого у Оливы мама есть, – грубо перебивает мать.

– О, разумеется, в этом и сомнений быть не может, – мягко отвечает он. – Я лишь прошу вас оказать мне любезность пару минут меня послушать, а потом сможете высказать все свои самые отчаянные соображения.

Она заламывает руки и, отвернувшись, глядит в окно на заросший огород.

– Итак, прежде чем нанести вам визит, я взял на себя смелость связаться с этой женщиной, товарищем Маддаленой Крискуоло, так её зовут, и объяснить ей суть вашего дела. Она, в свою очередь, заверила меня, что поможет вам найти адвоката, специализирующегося в нужной области.

– Послушай, Антонино, – вмешивается отец. – Спасибо, что проявил заинтересованность, но, сам видишь, сию минуту денег у нас на это нет.

– Об этом не беспокойся, Сальво, – отвечает Кало и, убедившись наконец, что линзы чистые, столь же меланхолично водружает очки на нос. – Платить ничего не придётся.

– Так значит, этот синьор чего другого от нас захочет, – подозрительно замечает мать. – Иначе зачем бы ему утруждаться, стараясь забесплатно?

– Да потому что он за правду стоит.

– На голой правде далеко не уедешь, – вздыхая, возражает мать.

Только Кало и глазом не ведёт: совсем как на собраниях, когда, почёсывая редкую поросль на подбородке, молча выслушивал мнение каждого.

– Девушек, у которых хватает смелости заявить о пережитом насилии, крайне мало, и знаете, что тому виной? Страх, стыд, невежество! Многие считают, что нужно любой ценой избежать скандала, и вместо того, чтобы осудить насильника, обрекают собственную дочь до самой смерти терпеть брак со собственным мучителем. Другие и вовсе подстерегут похитителя, понаделают ему при помощи ружья дырок в голове, после чего их ненадолго отправят за решётку, а затем снова выпустят на свободу, поскольку мотивом преступления, видите ли, была попранная честь их дочери! Эти законы – порождение прежнего образа мыслей, они годились для наших бабушек и дедушек, но никак не для наших дочерей. Правду говорят: от одного ореха в мешке шуму не будет, но если орехов много... Иначе ситуацию не изменить.

– Синьор Кало! – перебивает мать, окончательно потеряв терпение. – Давайте начистоту: я и шума-то никакого устраивать не хочу, не то что собственную дочь отправлять сражаться за всяких там других прочих. Да и потом, старшина Витале яснее ясного нам объяснил, что закон...

– Как, скажи мне, Амалия, нынче семьи живут? Детишек, будто хлеб, заделывают: вода, дрожжи да мука. Когда слепятся, тогда слепятся. А если кто не может себе детей позволить, тогда что? Аборт придётся женщине делать. Но Церковь говорит, мол, это грех, закон говорит – преступление, вот она и бежит тайком к повитухе, и сколько уж раз бывало, что домой больше не возвращается – помирает от инфекции или кровотечения. Ну, а если у мужа с женой отношения не ладятся? Только и остаётся, что под одной крышей жить, в скорби смертной, в обмане и увёртках. Я сам немало прекрасных отцов знаю, кто по две-три семьи содержит. Вот и с убийствами из соображений чести, и с браком «в качестве компенсации» всё точно так же: Уголовный кодекс не против, но как по-твоему, справедлив такой закон?

– И нам, значит, эти несправедливые законы исправлять? Так, Кало? – переспрашивает мать. – След бы политиков занять, да у них, как говорится, головы любятся, а хвосты лаются. К нам с их горних высей ещё никогда ничего хорошего не долетало. Или, может, я, невежественная женщина, чего не знаю?

– Но свою-то дочь вы знаете! – Лилиана подходит ближе, садится рядом со мной на лавку. – Времена уже не те, что раньше, и мы, молодёжь, не такие, как вы: мы не хотим мириться с тем, что, как нам говорят, испокон веков заведено. В одиночку никому из нас даже своей жизни не исправить, зато вместе мы можем изменить целый мир!

Мать не отвечает, только глядит на неё, как на девчонку несмышлёную: буквы в книжке читает, а слов не понимает. Кажется, все на миг замирают, не зная, что ещё сказать, но тут повисшее молчание нарушает отцовский голос:

– Важные слова говоришь, Антонино. С другой стороны, ты ведь и в политике не первый день, и дочь твоя учительницей будет, а я едва имя своё написать умею. Но одно могу сказать твёрдо: если моей дочке помощь нужна, я отступать не стану, – он выкладывает раскрытые ладони на стол и смотрит на мать.

Та вздыхает, прикрывает глаза и кладёт сверху свои, за ней Лилиана и Кало. Вылитые рыцари круглого стола, как сказала бы профессор Терлицци.

– Решать тебе, Олива, – говорит отец. – Говори, не бойся: хочешь выйти за Пино Патерно, чтобы он возместил ущерб, который тебе причинил?

Я достаю руки из-под стола, разжимаю кулаки и медленно кладу ладони сверху. Слова поднимаются откуда-то из желудка, словно тошнота, мучившая меня с тех пор, как всё случилось, но изо рта они вылетают громко и чётко:

– Нет, не хочу.

И, произнеся их, я вдруг понимаю, что это если в чём и уверена, то в этом.

54.

Козимино возвращается, когда уже стемнело и мы давно поужинали. Вид у него всклокоченный, под глазом фингал. С тех пор, как мы расстались на площади возле участка, он целых пять дней не появлялся дома, даже спать не приходил. Мать, увидев его в окно, хватается за сердце, потом бросается к плите. Она даже ничего не говорит – просто хочет, чтобы сыночек поел: уселся за стол, набил полный рот того, что она для него приготовила и что будет готовить, пока её место на кухне не займёт женщина, которую мой брат назовёт женой.

– Я не голоден, мам, – отмахивается он и сразу проходит в комнату. Отсутствие аппетита, разбитая физиономия, ночи, проведённые неизвестно где, – тем, кто плывёт против течения, за всё приходится расплачиваться.

А я ещё битый час ворочаюсь в постели, не в силах уснуть.

«Расскажешь мне сказку на ночь?» – спрашивал Козимино, когда нам было лет по девять.

«Какую ещё сказку? Спи, поздно уже», – отвечала я, набивая себе цену.

«Ну, про Джуфу!» – не отставал он.

«Да я ни одной не помню», – врала я.

«Про Джуфу и бурдюк!»

«Так я же вчера её рассказывала».

«Тогда про Джуфу и украденный горшок!»

«А эту – позавчера, – я замолкала, и только потом, когда он уже готов был сдаться, спохватывалась: – О, вспомнила новую, как раз сегодня утром у синьорины Розарии в книжке прочитала», – и рассказывала до тех пор, пока его сбивчивое дыхание не становилось спокойным, размеренным.

В коридоре слышно шлёпанье босых ног.

– Спишь? – спрашивает он из-за двери.

– Ни в одном глазу, заходи, – отвечаю я, накидывая халат.