Олива Денаро

– Если просто обидят, считай, повезло. От моей-то жизни и всего, что в ней было, одни клочки остались. А я ведь ничего дурного не сделала...

– Выходит, это со мной должно было случиться, а не с тобой? Я, по-твоему, что дурное сделала? – бросив ковырять цветок на платье, Лилиана удивлённо рассматривает ноготь, словно ожидала, что тот спрячется под кожу.

– Вы с отцом мастера вкладывать в уста других людей слова, о которых те даже не задумываются, – мне не хочется доставлять ей удовольствие видеть мои слёзы, и я сдерживаюсь, пока щеки не краснеют настолько, что кажется, будто снова вернулся жар, а после могу выдавить только: – Я этого точно не заслужила...

– Нет, Олива, ты не права...

Всхлип, самым наглым образом вырвавшийся у меня из груди, переходит в протяжный стон.

– Ты не права, — повторяет она, утирая мне лицо носовым платком, который мать оставила на тумбочке. – Никто этого не заслуживает: ни порядочные, ни бесстыдницы, ни богобоязненные, ни коммунистки. Вина на тех, кто совершает зло, а не на тех, кто от него страдает.

– Тебе не понять! – сквозь слёзы бормочу я. – Мужчины – самцы, им чувства не ведомы! Синьорина Розария ошибалась: они вовсе не такие, как мы! Для них любовь – всего лишь болезненное содрогание плоти, которое ищет способа вырваться наружу. И женщина должна этому сопротивляться, не то станет сообщницей!

– А ты сама-то минуту назад мне что говорила? Платье, мол, короткое, вырез велик... – Лилиана снова оглядывает себя, словно хочет проверить, так ли это, и качает головой. – Видишь? Мы сами начинаем: слишком коротко, слишком длинно, слишком узко, слишком возбуждающе... Повторяем те же слова, что и мужчины, хотя могли бы попытаться что-нибудь изменить! То, что с тобой случилось, с любовью не имеет ничего общего; любовь не навязывают, ею отвечают на...

Но я, не дав закончить фразы, бросаю ей в лицо очередной упрёк:

– Ты вот и в школу ходишь, и учительницей в следующем году станешь, кучу самых разных вещей знаешь... А в этом, к твоему же счастью, ничегошеньки не понимаешь!

Из-за всего, что я наговорила про платье и волосы, мне стыдно даже взглянуть ей в лицо: приходится отвернуться к стене. Лилиана гладит меня по руке.

– А ты молодец, что пошла в участок, – немного помолчав, заявляет она. – Своей болью другим помогаешь: сколько вокруг несчастных браков, сколько домашнего насилия, сколько несчастий! – таким же тоном синьорина Розария хвалила меня, когда я первой заканчивала синтаксический разбор.

– Вот и нет! Нога разболелась, я потому и посидела немного, – хмыкаю я, указывая на туфлю с отломанным каблуком, так и валяющуюся в углу, в куче вещей, которые давно пора выбросить. – И старшина Витале, представь себе, нас с распростёртыми объятьями не встретил: только что не выгнал. Говорит, нужны деньги на адвоката, а потом суд, интимный досмотр, вопросы какие-то унизительные... Причём оправдываться должна я: он-то в своём праве, и закон на его стороне, а если я за него не выйду, мне же хуже!

– Это ему хуже, он ведь в тюрьму сядет! – возражает она, вскидывая вверх руку, за которую так крепко меня держит, будто я соревнования выиграла.

– В какую ещё тюрьму? У кого деньги, тот невинен как младенец. Знаешь, какие у его отца связи? – я, с трудом высвободившись из её хватки, прикрываю рукой глаза. – И старшина прав: мне тогда лестно было, я себя первой красавицей на всём белом свете чувствовала. Тщеславие – порождение...

– Значит, он на тебя смотрел, и ты чувствовала себя красавицей? А сейчас?

– Мерзко.

– И почему же?

– Всё, хватит, – я зажимаю уши. – Хватит! Не хотела я того, что он сделал!

– Так в том-то и дело, Олива: ты этого не хотела! Одно дело – глядеть, и совсем другое – брать кого-то силой. Ты ведь девушка, а не курица в загоне! Помнишь тот вечер, когда я принесла фотографии? Ты ещё кур прочь гнала, кричала им: «Кыш, кыш», – а они только молча пятились, чтобы в клетку вернуться! Хочешь их примеру последовать?

– Нет больше тех фотографий, и девчонки той нет, поймёшь ты наконец? – кричу я ей в лицо, вспомнив свой разорённый тайник. – Может, я и курица, но ты... ты ослицу переупрямишь!

– Кто, я? Я? – Лилиана, надувшись, скрещивает на груди руки, потом, упершись в подлокотники, встаёт с кресла. Если она выйдет из комнаты, я останусь совсем одна.

– И-а! – реву я, скорчив рожу. Лилиана растерянно замирает. – Иа-иа! –повторяю я, встав посреди кровати на четвереньки. Она в замешательстве снова опускается в кресло. – Иа-иа-иа! – взревев ещё раз, я ковыляю к ней, по-ослиному мотая головой, и вижу в её взгляде неуверенность. Потом она резко отшатывается, будто я могу укусить. Тогда – иа-иа-иа-иа! – я вскакиваю с кровати и, натянув простыню на голову, принимаюсь скакать по комнате.

Лилиана, ухмыльнувшись, тоже вскакивает на ноги, хватает другую простыню, стаскивает с матраса и накидывает себе на плечи.

– Если я ослица, то ты трусливая овца: бе-е-е-е-е-е-е!

– А ты... А ты только и умеешь, что как лягушка квакать: ква-ква, ква-ква, ква-ква!

– Мууууу, – хохоча, гонится за мной Лилиана.

– Кулдык-кулдык, – отвечаю я, нахлобучив ей на голову подушку.

Мы носимся друг за другом по комнате, перебирая голоса всех зверей мира. Потом Лилиана вдруг вскидывает вверх кулак и провозглашает:

– Свобода, свобода: рано или поздно её добьётся каждое животное!

И мы, размахивая руками и скандируя этот лозунг, начинаем маршировать по комнате, пока, утомившись, не прыгаем с разбега на кровать и не валимся на голый матрас.

Слышны торопливые шаги, дверь распахивается, и мать обнаруживает нас запутавшимися в простынях.

– Это что же здесь происходит? Неужто зоосад открыли? – она всплёскивает руками, смотрит на меня и, довольно кивнув, понижает голос: – Выглядишь получше, Оли. А теперь давай-ка успокаивайся, там кое-кто хочет с тобой словечком перемолвиться.

53.

В нашей кухне Кало кажется ещё тщедушнее, чем на собрании в сарае для рыболовных сетей: будто у него разом все кости усохли. Меланхолично стянув очки, он протирает их платком, который достаёт из кармана брюк. Через стол на него глядят мои родители, но Козимино с ними нет.

– Рад видеть тебя в добром здравии, – говорит Кало своим тоненьким голоском. – Лилиана каждый день к тебе заходила узнать, не спал ли жар.

– Простите, что заставила беспокоиться, – отвечаю я, косясь на подругу, поддёргивающую повыше края выреза.