Олива Денаро

Козимино так и не переоделся. Ложись рядышком, хочется мне сказать, вот сюда, расскажу тебе чудесную сказку про Джуфу и разбойников. Но я молчу, и брат остаётся стоять, привалившись к косяку.

– Я эти дни у Саро пересидел, – говорит он, не дожидаясь моего вопроса. – Нардина тебе привет передаёт. Говорит, заходила бы повидаться.

– И ей привет, если увидишь.

Сколько же лет прошло с тех пор, как он, боясь темноты, просил меня рассказывать на ночь сказки?

– Нардина говорит, так и надо, – слова текут у него изо рта длинными тягучими нитями, как оливковое масло из пресса: видно, что каждый слог стоит моему брату огромных усилий, словно Козимино и в самом деле их из себя выдавливает. – Говорит, и думать не стоит, что там люди болтают, своим путём идти надо. Мол, ты же не виновата, что с тобой беда приключилась.

Усики, белый костюм, зализанный косой пробор: каждая деталь кричит о том, что он взрослый мужчина, но слова, выжимаемые с таким усилием, снова превращают его в ребёнка. Выходит, мужчиной тоже быть непросто, не только женщиной.

– Ладно, я поняла. Ступай, спокойной ночи.

Но он не уходит: должно быть, как и в девять лет, по-прежнему боится темноты. Стоит себе, где стоял, привалившись к косяку.

– Саро тоже говорит: мол, ты права, что замуж не идёшь.

Саро говорит, Нардина говорит – это всё хорошо, а сам-то ты как считаешь, хочется мне спросить, но я молчу: может, потому что вовсе и не хочу сейчас слышать его мнение, а что там думают другие, меня в самом деле больше не волнует.

– Саро говорит, под венец силком не затащишь, – Козимино делает шаг вперёд, будто собираясь присесть на край кровати, но тут же, замерев, отшатывается. – И ещё сказал, что женщины – те же облака: следи, говорит, какую они форму примут, а под свой трафарет подгонять даже не думай.

Мне сразу вспоминаются двурогие морлени, и уголки губ непроизвольно ползут вверх.

– Ну а ты ему что ответил?

– Я-то? – на его щеках проступают два красных пятна. – Я его спросил... женится ли он на такой... – Козимино осекается и, опустив глаза, пытается загладить неловкость: – На той, кого вот так... ну, оскорбили...

Женщина – это кувшин. Так мать говорит.

Брат наконец поднимает голову, ловит мой взгляд:

– И знаешь, что он мне ответил?

Я качаю головой, потому что и правда не знаю.

– «Я бы и секунды не промедлил, сразу к её ногам припал», вот что.

55.

Выходного платья к воскресной мессе я не надеваю, обхожусь будничным: праздновать мне больше нечего. Когда подходит время причастия, дон Иньяцио смущённо косится на меня, и я, чтобы ему не было неловко, даже не пытаюсь встать со скамьи. А матери шепчу:

– Ты иди, иди...

Она, оглянувшись на других женщин, делает было пару шагов к алтарю, но тут же возвращается, и мы остаёмся сидеть вдвоём.

У выхода вьются мои одноклассницы, кто-то из них всё время следит за мной через плечо. Потом от стайки отделяется Тиндара и, подойдя ко мне, целует в щеку:

– В будущую среду у меня день рождения, помнишь?

– Что ж, в таком случае поздравляю.

– Я только самых близких подруг пригласила, хочу пару миндальных кексов приготовить и оранжад. Ты не против?

– Прости, у меня дела, – коротко отвечаю я: только скабрёзностей в чужом доме мне и не хватало.

Тиндара кажется расстроенной.

– Это свадебные хлопоты тебя так выматывает? – с сочувствующим видом щебечет она. – До моей ещё месяц, а я ног под собой не чую... Не знаю даже, как в таком виде мужу покажусь, – и хихикает, прикрывая рот рукой.

Я цепенею. Какая свадьба, какой муж? Что она несёт?

– Ты этих кумушек не слушай, наплевать и забыть, – Тиндара, подхватив меня под руку, кивает на шушукающихся подружек. – Это же просто зависть: мы уже в невестах ходим, а их не берёт никто. Только ведь и знают, что языком молоть, скажи? То всё про мою помолвку судачили, мол, без любви, а как наскучило, на новые сплетни кинулись. Будто кошки на требуху, право слово! Ты ещё и кость им на радость бросила. Но теперь-то мы с тобой можем друг другу на ушко шепнуть: какие же вы наивные, дурёхи! Я ведь им всегда говорила, что не зря ты его распаляешь: хотел, видите ли, бегом бежать, а теперь улиткой плестись приходится. Может, раскошелится и на что поболе, чем в контракте записано, благо, денег куры не клюют: чай, не одной кондитерской семейка владеет, в самой столице дела ведёт!

Я отдёргиваю руку. Значит, они, все до единой, уверены, что я отказываюсь решать дело миром только ради того, чтобы цену себе набить, ставки поднять? Предпочитают видеть меня товаром, а не позорищем? Выходит, лучше быть алчной стервой, чем обесчещенной, да ещё и замуж не выскочившей?

– Ты чего это? – удивляется Тиндара. – Я же на твоей стороне: если мне с тобой не дружить, то с кем тогда?

– В общем, поздравляю. С днём рождения и всем прочим, – бросаю я и спешу догнать мать, уже идущую в сторону шоссе. Едва Тиндара возвращается к подружкам, они снова начинают щебетать, так что я ухожу, не попрощавшись. Их кругу я больше не принадлежу. И вообще никому не принадлежу.

56.

Дверь нам открывает Лилиана.

– Проходите, она уже здесь, – моя подруга встречает нас так радушно, будто на чашечку кофе пригласила. Отец, сняв шляпу, переступает порог, я вхожу следом. В гостиной за столом сидит Кало, рядом с ним женщина с короткими тёмно-каштановыми волосами. Стоит мне появиться в комнате, она встаёт навстречу, и я обнаруживаю, что на ней брюки, как у мужчин.

– Ну, вот наконец и ты, – незнакомка раскидывает руки, словно сто лет меня не видела и ужасно соскучилась, обнимает за плечи, притягивает к себе. Почувствовав, как холодеют ноги, я задерживаю дыхание: с некоторых пор мне совсем не нравится, когда меня зажимают. Мышцы деревенеют, но женщина сразу понимает это и ослабляет хватку, потом чуть отступает назад и, оглядев меня с ног до головы, треплет по щеке. – Антонино рассказывал о тебе с таким участием, что, кажется, я давным-давно с тобой знакома, – говорит она, как будто просит прощения, и улыбается, обнажив крупные белые зубы. – А вот ты, наверное, ничего обо мне не знаешь. Меня зовут Маддалена Крискуоло, я состою в Союзе итальянских женщин.

Ну и что я говорила синьорине Розарии? Женщины в единственном числе просто не существует, они так или иначе всегда должны держаться вместе!

– Вы адвокат? – спрашиваю я испуганно.

– Я? Нет, – Маддалена снова улыбается и косится на Кало: должно быть, считала меня умнее. – Я боец.

Я смущаюсь:

– И что это значит? Вы в армии служите?

– Боец – это тот, кто активно участвует в улучшении жизни каждого человека, – объясняет она мне, как ребёнку. – А впереди у нас ещё много битв, – и, обернувшись к моему отцу, который задумчиво водит пальцем по столешнице, добавляет: – За закон о разводе, об абортах, против насилия над женщинами...

При словах «развод» и «аборт» отец, нахмурившись, скрещивает руки на груди.

– Насколько я понимаю, мы должны были поговорить с адвокатом, – вставляю я.

– Сабелла вот-вот подъедет, – заверяет нас Маддалена. Отец, нервно мотнув головой, принимается постукивать по столу костяшками пальцев. – Мне просто хотелось иметь в запасе несколько минут, чтобы познакомиться и перекинуться с тобой, Олива, парой слов, как женщина с женщиной.

Что она хочет знать? О чём нам вообще говорить? Я вдруг чувствую невероятную усталость: устали ноги, спина, плечи, даже мысли. Под тяжестью услышанного с тех пор, как всё случилось, плоть словно скручивается, облепив скелет. Похоже, каждый встречный знает больше моего, и у каждого в кармане готов ответ: нет чтобы хоть раз спросить, каково мне после всего этого! Я хватаюсь за спинку отцовского стула, но он уже снова водит пальцем по столешнице.

– Ступайте наверх, – предлагает Лилиана. – там вас никто не побеспокоит.

Мы с Маддаленой поднимаемся следом за ней в комнату. Книг на столе стало ещё больше, как, впрочем, и фотографий. На полке лежит открытая папка-скоросшиватель с Лилианиными снимками.

– Кало говорил, его дочь тоже прекрасный фотограф, – нарушает молчание Маддалена, оглядываясь по сторонам. Я не отвечаю. – А ты чем занимаешься? В школу ходишь?

– Отучилась два года в училище, потом бросила.

Она начинает перелистывать страницы, и я одного за другим узнаю земляков.