Оливия Киттеридж

— Что, Джейни?

Она покачала головой, и он больше не спрашивал.

Светофор впереди зажег желтый свет, Генри сбавил ход, поехал совсем медленно и остановился.

— Я ее ненавижу! — вырвалось вдруг у Джейн.

— Кого? — удивленно спросил Генри. — Оливию Киттеридж?

— Конечно нет! С чего бы вдруг мне ненавидеть Оливию Киттеридж? Донну Грейнджер. Я ее просто терпеть не могу. В ней есть что-то такое, от чего мурашки по всему телу, — гадость какая-то. Воображала. «Ваши зайчатки-крольчатки!» Ненавижу! — Джейн даже топнула ногой о пол машины.

— Не думаю, что все это стоит такого взрыва эмоций, Джейни. На самом деле не стоит, ты согласна? — спросил Боб, и она уголком глаза увидела, что он не повернул головы в ее сторону, чтобы на нее взглянуть.

В последовавшей затем тишине гнев Джейн все разрастался: он становился огромным, наплывал, словно вода, заполнявшая пространство вокруг них, будто они проезжали по мосту над прудом и вдруг оказались внизу, — затхлые, холодные воды пруда поднимались, заливая их обоих.

— Она была так занята, посещая парикмахерские, что даже не заметила, что ее дочь беременна! Даже не знала об этом! Да и сейчас, скорее всего, не знает. До сих пор не знает, что это я тогда утешала девочку, столько лет тому назад, это я так переживала за нее, что чуть не заболела сама.

— Ты была добра к этим девочкам.

— Впрочем, ее младшая сестра, Пэтти… Противная девчонка. Я ей никогда не доверяла, и Трейси тоже не следовало ей доверять.

— Господи, что ты такое говоришь?

— Знаешь, Трейси была слишком простодушна. Разве ты не помнишь, как они устроили у нас ночной девичник [31] и в результате Трейси чувствовала себя совершенно подавленной?

— Да этих ночных девичников было, наверное, больше сотни за все те годы, Джейни. Нет, того девичника я не помню.

31

Ночной девичник (амер. slumber party) — ночевка школьниц у одной из подруг, где, как предполагается, время проводится в основном в болтовне.

— Пэтти Грейнджер рассказала Трейси, что одна девочка в классе ее не любит. Одна девочка! «Знаешь, на самом деле она тебя вовсе не любит». — Джейн чуть не расплакалась, вспоминая об этом. У нее дрожал подбородок.

— О чем ты говоришь?! Ты же любила Пэтти.

— Я кормила Пэтти, — ответила Джейн с яростью. — Я кормила эту паршивую девчонку многие годы. Ее родителей вечно не было дома, они разъезжали то в один город, то в другой, то на вечеринку тут, то на прием там, оставляя другим людям заботу о своих детях.

— Джейни, успокойся.

— Будь добр, не говори мне «успокойся»! — сказала она. — Будь добр, не говори мне этого, Боб.

Джейн услышала, как он тихонько вздохнул, представила себе в темноте, как он поднимает глаза к небесам.

Остаток пути они ехали в молчании, проезжая мимо рождественских огней, мимо то вспыхивавших, то гаснувших рождественских оленей; Джейн смотрела в окно, глубоко засунув руки в карманы пальто. Только после того, как они оставили город позади и выехали на последний, длинный отрезок дороги Бейзинг-Хилл-роуд, Джейн заговорила снова, спокойно, в ее тоне слышалось искреннее замешательство.

— Бобби, я не знала, что ты когда-то случайно встретился с Лидиями в аэропорту Орландо. Мне думается, ты никогда мне об этом не говорил.

— Ты, вероятно, забыла. Это было очень давно.

Впереди них сквозь деревья сиял лунный серп — крохотная, сверкающая, изогнутая, бесконечно малая частица на черном небе ночи, и что-то шевельнулось в заполненном водой мозгу Джейн. Это было воспоминание о том, как та женщина — миссис Лидия — взглянула на нее, а потом отвела глаза, собираясь подниматься по лестнице на галерею. Теперь уже вполне намеренно, Джейн взяла совершенно спокойный тон — тон непринужденной беседы.

— Бобби, — попросила она, — прошу тебя, скажи мне правду: на самом деле ты встретился с ними в аэропорту Майами, ведь так?

И когда он не ответил, Джейн вдруг ощутила боль в кишечнике, и где-то глубоко внутри все у нее содрогнулось; какой усталой вдруг сделала ее эта особая, такая знакомая боль, эта тяжесть, которая представлялась ей толстым листом потускневшего серебра, разворачивающимся у нее внутри, а затем застилающим и все снаружи, гасящим рождественские огни, накрывающим уличные фонари, свежий снег, прелесть всего окружающего… все исчезло, ничего не осталось.

— О господи, — произнесла она. — Не могу этому поверить. — И добавила: — Правда не могу поверить.

Боб завел машину на въездную аллею и выключил двигатель. Оба они остались сидеть.

— Джейни, — сказал он.

— Скажи мне. — Такая спокойная. Она даже вздохнула. — Прошу тебя — скажи мне.

В темноте машины она слышала, что теперь его дыхание участилось — как и ее собственное. Ей хотелось сказать ему, что теперь их сердца слишком стары для такого, нельзя причинять такое сердцу, нельзя надеяться, что оно такое выдержит.

В тусклом свете, доходившем к ним от крыльца, лицо Боба казалось мертвенно-бледным, призрачным. Только бы он не умер прямо здесь и сейчас.

— Просто скажи мне, — повторила она совсем по-доброму.

— У нее оказался рак груди, Джейни. Тогда, весной, она позвонила мне в контору, перед моим уходом на пенсию, а до тех пор я много лет ничего от нее не слышал. Много лет, Джейни.

— Ладно, — сказала Джейн.

— Она была очень несчастна. У меня на душе стало нехорошо. — Боб по-прежнему не смотрел на нее: смотрел куда-то вперед, над рулевым колесом. — Я почувствовал… Ну, не знаю. Могу только сказать тебе — я жалею, что она мне позвонила. — Теперь он откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул. — Мне надо было лететь в Орландо, закрыть тот счет, вот я и сказал ей, что заеду повидаться, и так и сделал. Я отправился в Майами и увиделся с ней, и это было ужасно, в этом было что-то трагичное и жалкое. На следующий день я улетал из Майами, где и встретил Грейнджеров.

— Ты провел с ней ночь в Майами?

Теперь Джейн била дрожь, у нее стучали бы зубы, если бы она дала им волю.

Боб как-то обмяк в кресле. Голова его покоилась на подголовнике, глаза были закрыты.

— Я хотел в тот же вечер уехать назад в Орландо на машине. Так я запланировал заранее. Но час был слишком поздний. И мне казалось неловким уехать, да и, откровенно говоря, я не чувствовал себя способным такой поздней ночью благополучно довести машину до Орландо. Это было ужасно, Джейни. Если бы ты только знала, как глупо, и ужасно, и жалко все это было!

— И много ты разговаривал с ней с тех пор?

— Я один раз позвонил ей, через несколько дней после возвращения, и это все. Я говорю тебе правду.

— Она умерла?

Боб покачал головой:

— Понятия не имею. Вероятно, я услышал бы — от Скотта или Мэри, — если бы она умерла, так что, полагаю, она жива. Но я понятия не имею.

— Ты о ней думаешь?

Он умоляюще посмотрел на нее в полутьме:

— Джейн, я думаю о тебе, я люблю тебя. Только тебя, Джейни. Это же было четыре года назад. Четыре года — это так давно.