Он приходит по пятницам

– Какие обиды – всё понятно. Да мне и идти уже пора. До завтра тогда.

На этом будущие партнеры по сыску и расстались.

Миша поехал домой и всю дорогу перебирал в уме все детали состоявшегося разговора. Что он, в конце концов, решил, читателю уже и так ясно – будь по-другому, не было бы никакого романа. Костя остался дома, но о чем он думал и чем занимался, автору неизвестно.

На том можно было бы и закончить и так уже затянувшуюся главу, но я хочу добавить сюда еще несколько замечаний о распределении ролей в нашем романе. Из описанного, казалось бы, ясно, что Костя – Холмс (разумеется, лишь бледный аналог знаменитого героя Конан Дойля, вовсе на него не похожий, но здесь-то речь идет лишь о функции, выполняемой им в сюжете), а Миша – Ватсон. В определенном смысле так оно и было: Костя играл ведущую роль в описываемом расследовании, а Миша стал рассказчиком, благодаря которому читатель и знакомится со всеми имеющими отношение к делу событиями. Но в нашем романе расстановка сил далеко не так кристально ясна и определенна, как в цикле рассказов о Великом сыщике, послужившем нам прототипом для выяснения того, кто из персонажей играет ту или иную роль в рассказываемой истории. Кроме того, у Конан Дойля имеется три ключевых – в этом смысле – персонажа: Холмс, Ватсон и Лестрейд. В нашем же романе таких героев, участвующих в поиске преступников, только двое – все же остальные, причастные к этому занятию (вроде лейтенанта Одинцова), – лишь эпизодические фигуры, не претендующие на большое значение. Соответственно, в романе распределение ролей оказалось смещенным. Чтобы не забегать вперед, скажу только, не прибегая ни к какой аргументации, что Костя в нашем сюжете функционально совмещает роли как Шерлока Холмса, так и Лестрейда (и не только потому, что их объединяет принадлежность к полиции или милиции), а Миша, будучи функциональным аналогом Ватсона, в определенных случаях берет на себя роль Великого сыщика, то есть Шерлока Холмса. Что это именно так, читатель, я надеюсь, убедится в дальнейшем.

Глава одиннадцатая. Следствие набирает обороты

Придя, как уже было сказано, к решению принять Костино предложение и ввязаться в эту захватывающую авантюру, Миша крайне смутно представлял себе, что из этого последует и в чем – конкретно – будет выражаться его участие в деле. Ну ладно, Ватсон… Так Ватсон, можно сказать, ничего и не делал в то время, когда Холмс занимался своими расследованиями. Это он потом описывал происходившее на его глазах и разъясненное Великим сыщиком – описывал постфактум, иногда через многие годы после случившегося. А в чем выражалась его непосредственная помощь Холмсу? Ничего и не вспомнишь… Разве что пару раз, захватив свой армейский револьвер, он сопровождал друга на какую-нибудь опасную вылазку. Но было бы глупо предполагать, что Костя ожидает от него чего-то подобного. Миша даже хихикнул себе под нос, представив, как Костя выдает ему вороненый шпалер (пушку, машинку, волыну – как еще говорят?) и осведомляется, умеет ли его соратник стрелять из пистолета.

В связи с этой мыслью Миша вспомнил свой единичный опыт стрельбы на лагерных военных сборах, которыми завершалось обучение на военной кафедре и после которых ему и его сокурсникам присвоили звание младшего лейтенанта запаса. Опыт был скорее обескураживающим. Держать в руках оружие будущим офицерам Советской армии довелось за эти сборы один только раз: во время итогового зачета по стрельбе – до этого к опасным предметам их не допускали (вероятно, неспроста, а на основании многолетнего печального опыта). В стрельбе из винтовки Миша выступил очень даже неплохо, выбив тремя выстрелами 28 очков (из 30 возможных) – можно было и гордиться результатом: такое мало кому удалось. Поэтому, взяв – впервые в жизни – в руки пистолет Макарова, он, бодро и не задумываясь, выпалил три раза подряд по мишени, находившейся совсем, казалось бы, рядом – в двадцати пяти метрах от его позиции. Бах-бах-бах – однако на мишени не появилось ни одной новой дырки. Рука при каждом выстреле дергалась, и, по-видимому, даже в здоровенный деревянный щит, на котором была наклеена бумажная мишень, попасть ему не удалось. Обидно вспоминать. А теперь трудно сказать, каким должен быть честный ответ на вопрос: Умеешь ли ты стрелять? Стрелять-то, вроде бы, умею, но вот попадать в цель еще не научился. Тут Миша отмахнулся от этих глупых – детских каких-то – лезущих в голову мыслей. Было совершенно ясно, что выдавать пистолет и подталкивать соратника к схватке с преступниками никак не могло входить в Костины планы.

«Стреляйте, Ватсон, стреляйте!» – всплыл в памяти занятный эпизод из далекого детства, из тех полузабытых лет, когда Миша только-только начинал знакомиться с приключениями Великого сыщика и его друга. Жил он тогда с родителями в общежитии: длиннющий из конца в конец большого многоэтажного здания коридор с рядами дверей справа и слева. Общежитием это жилье было только по названию. Только за двумя-тремя дверьми этого коридора жили одинокие молодые люди, получившие свое койко-место наряду с другими своими соседями по комнате. Во всех прочих отсеках обитали семейные пары, значительная часть которых уже успела обзавестись детьми, – вероятно, как раз наличие в семье детей было одним из важных обстоятельств при решении вопроса, давать ли такому-то комнату в этом общежитии. Каждый вечер описанный коридор просто кишел детьми. Высыпавшие из своих комнатушек одновременно двадцать, а то и больше малолетних жильцов обоего пола и разного возраста – от самых старших, к которым относились и Миша со своим закадычным и неразлучным другом Сашкой Писаховым, до тех, которые только что начали ходить, – играли и развлекались как умели. Собирались в кучки и что-то запальчиво обсуждали, с воплями бегали друг за другом, пинались и плевались, баюкали кукол, секретничали, пересмеиваясь и подмигивая, гоняли по коридору на трехколесных велосипедах, уворачивались от то и дело распахивавшихся в коридор дверей, боролись, обнимались, дразнились… Естественно, вся эта возня сопровождалась непрерывными криками, топотом, шумом, гамом, смехом и плачем, визгом, победными кликами. Вдруг, заметив высунувшуюся из-за ящика крысу (а крыс в здании было не меньше, чем людей), дети – все как один – спешно вооружались палками и дружно гнали испуганного зверя, перебегавшего от одного ящика к другому, причем охота эта сопровождалась такими истошными воплями, что часть заинтересовавшихся родителей высовывалась-таки из дверей, чтобы выяснить, что там их отпрыски затеяли. И так было из вечера в вечер, за редкими исключениями. Как выдерживали подобную пытку и не сходили с ума жившие в этом бедламе взрослые, сегодня уже плохо понятно. Миша, по крайней мере, сам недоумевал, почему их бесконечные вопли и мельтешение под ногами у взрослых сносились теми безропотно и не пресекались самым суровым образом. Сам он такого уже бы вынести не смог, но предыдущее поколение, недавно прошедшее через войну и прочие радости той эпохи, относилось к неизбежной детсадовской возне и галдежу с завидным смирением.

Так вот. Врезавшаяся в память картинка из той «общежитской» жизни. Мише было лет десять, и в тот день они с уже упомянутым Сашкой сидели на полу в Мишиной комнате и тихонечко играли: лепили пластилиновых солдатиков и их вооружение. Комната была довольно большая – метров двадцать, – так что от окна, около которого они устроились, до расположенной напротив двери в коридор было метра четыре. Они были одни, и тишину в комнате нарушало лишь их дружное сопение и редкие обращенные друг к другу замечания. Взрослые где-то отсутствовали, в коридоре тоже было пусто и тихо в это послеобеденное время, когда взрослые еще не пришли с работы, а дети либо играли на улице, либо находились в школе (если учились со второй смены) или в детском саду. Вдруг эту благостную тишину и спокойствие нарушил какой-то посторонний звук – приятели одновременно насторожились и замерли. Дело в том, что звук был хотя и негромким, но явно тревожным и даже угрожающим; что-то вроде еле слышного – но от этого не менее страшного – завывания какого-то зверя или сказочного чудовища. Слышал? Что это? Они посидели с минуту, затаив дыхание и прислушиваясь, но звук больше не повторялся. Тихо. Слышно как тикает будильник, но и только. Ребята вернулись к своим занятиям и уже стали забывать о пережитой тревоге, как – через несколько минут – жуткое завывание повторилось и даже стало чуть громче и отчетливее. Теперь они были уверены, что звук им не почудился и что идет он от ведущей в коридор двери. Там, в коридоре кто-то, несомненно, был, и этот кто-то, оставаясь неизвестным и даже загадочным, явно не располагал к более близкому знакомству с ним. Кем бы он ни был, его завывание вызывало бегущие по позвоночнику мурашки – жуткий голосок был у того, кто выл под их дверью.

Рассказывая мне эту давнюю историю, Миша сам удивлялся своей (и Сашкиной) отчаянной смелости в описываемой ситуации. Хотя ни за собой, ни за своим приятелем он выдающейся храбрости не замечал – бывало и трусили, излишне, может быть, осторожничали в чем-то; всякое бывало, – но их поведение в этом случае явно свидетельствует об их детской безрассудности и – как ни крути – о несомненной отваге. Обнаружив, что за дверью какая-то жуть, они не полезли под одну из многих, занимавших большую часть комнаты кроватей, зажмурившись и заткнув пальцами уши, чтобы не видеть и не слышать этого неизвестного чудовища, а, не раздумывая и не сговариваясь, направились прямо навстречу опасности. При втором завывании они вскочили на ноги, оборотились к двери – там! – и на цыпочках подкрались к выходу в коридор. Прислушались – тихо. Осторожно приоткрыли дверь и в образовавшуюся щель выглянули поочередно в коридор: в той его части, которая была видна из-за приоткрытой двери, никого не было. Пусто? – прошептал Сашка. Миша кивнул и вновь потянулся выглянуть, чуть пошире отворив дверь. И в этот момент зверюга опять завыл. На сей раз чуть погромче, а главное, где-то совсем рядом. Смельчаки дернулись – чисто инстинктивно, потому что бежать-то было некуда. Но тут Миша понял, откуда идет звук: Радио! Как раз над дверью, на стене висел репродуктор – черный картонный круг с металлическим ободком и небольшой коробочкой внизу с регулятором громкости [9] . Миша вывернул его на полную мощь, и кто-то во весь голос вскричал над ошеломленными приятелями: Стреляйте, Ватсон, стреляйте! – бах… бах… бабах… оглушительные выстрелы, и затем: …Это был огромный мастиф…

9

Описываю эту давнюю деталь из быта тех лет по собственным воспоминаниям и боюсь, что могу ошибиться. Где именно и как был расположен этот регулятор громкости, я уже точно вспомнить не могу. Такие простейшие репродукторы уже и в годы Мишиного детства почти вышли из обихода, а теперь такой и в музеях не найти.

Сашка! – завопил Миша еще громче, чем озвучивавший Холмса актер, – Это же «Собака Баскервилей»! Как же мы?… Эх! – Но было, конечно, уже поздно: радио он включил уже в самом конце передачи. Им удалось прослушать только несколько минут из радиоспектакля – основную его часть они уже прозевали, не подозревая, что пока они возились со своими солдатиками, по радио – вот же оно, подошел бы и включил – передавали именно эту вожделенную для них историю про Шерлока Холмса. Громкость радио была приглушена практически до отказа, так что все звуки были не слышны, и только самые громкие завывания пресловутой собаки пробивались через репродуктор и достигали ребяческого слуха. Досада приятелей была неописуемой – ну надо же было такому случиться; что ж мы такие неудачливые! И даже через много-много лет, рассказывая мне эту занятную историю, Миша все еще активно переживал ту детскую досаду и разочарование – ведь счастье было так возможно! – слышалось в тоне его рассказа. Дело в том, объяснял он мне, что незадолго до описанного случая – за год, наверное, до этого – в Мишины руки попала пухлая книжка Конан Дойля с «Рассказами о Шерлоке Холмсе» (отец принес на время, взяв у кого-то на работе). Книга эта произвела на Мишу неизгладимое впечатление, прочитал ее и Сашка (у них тогда всё было общее), вполне естественно, им хотелось продлить это редкостное удовольствие и прочитать другие рассказы о приключениях великого сыщика и его друга Ватсона. Однако, до появления «огоньковского» восьмитомника было еще очень далеко (да и возможность познакомиться с ним Миша получил только в уже совсем взрослые годы), а из доступных на тот момент рассказов про Холмса друзьям оставалась неизвестной лишь «Собака Баскервилей». Откуда-то Мише стало известно о ее существовании, но добыть ее было негде. В те годы вышло несколько однотипных изданий (под редакцией и с предисловием Чуковского), но в одном из них место «Собаки» заняла «Маракотова бездна» – тоже интересная повесть, но с приключениями Холмса и Ватсона отнюдь не сравнимая. Как назло, именно это издание и попало в руки нашим приятелям, а желанная «Собака» еще пару лет оставалась недосягаемой. Прошла она мимо друзей и в виде неуслышанного радиоспектакля. Правда, когда, наконец, Миша дорвался до страстно желаемой повести (Сашка к тому времени переехал на другой конец города и с Мишей они больше не встречались – жизнь развела), он не испытал, как это нередко случается, ни малейшего разочарования – «Собака» оказалась достойной его мечтаний. Повесть эта, действительно, шедевр детективного жанра и несомненная вершина всего конан-дойлевского цикла рассказов о великом сыщике. Ее вполне можно назвать квинтэссенцией всего цикла – кто ее читал, может уверенно говорить, что с Шерлоком Холмсом он знаком. Здесь есть всё, что создало этому герою его всемирную славу.

Закончив этот довольно большой пассаж, который кому-то из читателей может показаться очередным лирико-биографическим отступлением от генеральной детективной линии, я должен сказать, что вовсе не собираюсь за него оправдываться. Уверяю всех заподозривших меня в еще одной уступке авторской склонности то и дело уходить в сторону, подчиняясь мимолетному капризу и увлекшись какой-либо, не относящейся к делу темой, в данном случае ни о каких отступлениях не может быть и речи. Весь этот кусок текста прямо работает на детективный сюжет, а именно, служит психологическим обоснованием Мишиного решения принять предложенное ему участие в расследовании загадочного преступления. Отказаться от этого он не мог, несмотря ни на какие сложности и невзирая даже на неприятности, возможно, грозящие ему в будущем. И действительно, как такой поклонник детективного жанра и тот, кто даже через четверть века после случившегося продолжал переживать детскую досаду на упущенную возможность познакомиться с «Собакой Баскервилей», мог бы пройти мимо представившегося ему случая самому окунуться в атмосферу настоящего детектива? Это было бы психологически невероятно. То, что для другого было бы единственно разумным шагом и проявлением обыденного здравого смысла – и в самом деле, зачем добровольно связываться с какой-то криминальной историей, от участия в которой нельзя ожидать ни малейшей выгоды? – для Миши было бы безрассудной глупостью и трусливым бегством, перечеркивающими существенную часть его предыдущей жизни. Чтобы остаться верным своему искреннему увлечению, он просто обязан был согласиться стать Костиным соратником. У него не было выбора – если он хотел остаться самим собой, он не мог предать кумиров своей детской любви.

Несмотря на то, что все Мишины мысли были заняты предстоящей вечерней встречей, текущая жизнь шла своим чередом и подкидывала новые темы для размышлений. Не прошло и двух часов с момента появления нашего героя на рабочем месте – а в этот раз он постарался оказаться на нем пораньше (надо было успеть разделаться с запланированным экспериментом до пяти часов), – как до него докатился новый сногсшибательный слух: у Хачатряна инсульт и он лежит в больнице. Состояние его, как сообщила позвонившая утром в приемную супруга замдиректора, крайне тяжелое, в сознание он еще не приходил, и чем дело кончится, еще не ясно – врачи высказываются уклончиво, но советуют не терять надежды на благоприятный исход. Что они имеют в виду, опять же туманно: то ли тот простейший вариант, что пациент сможет выжить, то ли всё же речь идет о том, что ему удастся избежать участи беспомощного инвалида. Правда, было почти несомненно, что в любом случае сотрудникам НИИКИЭМСа в ближайшем будущем предстоит познакомиться с новым замдиректора. Такое простейшее предвидение, естественно, добавило смятения и усилило толки по поводу случившегося – особенно среди тех, прямо подчинявшихся Хачатряну ауповцев, которых это непосредственно затрагивало. Конечно, на фоне только что поставившего всех на уши и еще не сошедшего с повестки дня убийства электрика сообщение о внезапной болезни замдиректора не произвело того впечатления, которым сопровождалось бы подобное событие, случившись в более спокойной обстановке. Однако, рассматриваемая сама по себе эта новость была достаточно экстраординарной, чтобы надолго занять умы тех, кто не упускал случая детально обсудить, истолковать и разложить по полочкам любое явление, по какой-то причине попавшее в центр общественного внимания, а таких любителей поговорить и поумствовать в институте было с избытком. В обычных условиях к ним можно было бы причислить и самого Мишу – он, как и многие из его приятелей и знакомых, редко уклонялся от участия в подобных – иногда и бурно протекавших – дискуссиях. Хотя, зная за собой эту склонность, герой нашего романа неоднократно приходил к выводу, что болтать надо бы поменьше – удовлетворение от этих разговоров получаешь нечасто, а времени они съедают очень много, – но темперамент и привычка ввязываться во всякий спор брали свое.

На этот раз, однако, Миша в обсуждение не встревал – решил, что теперь ему надо помалкивать, чтобы ненароком не ляпнуть что-нибудь лишнее. Благо, срочная работа давала ему хороший повод держаться в стороне от обычной трепотни, оживлявшейся всякий раз, когда кто-то из знакомых заглядывал в их комнату. Но слушать, что обсуждали его коллеги, он, разумеется, слушал. В течение дня до их третьего этажа мало-помалу доходили подробности события, взволновавшего замкнутый ниикиэмсовский мирок. Как и следовало ожидать, главными источниками информации были работники со второго – административного – этажа, а уже оттуда слухи и комментарии растекались по всему институту. Стало известно, что Хачатрян почувствовал себя плохо еще днем во вторник, на работе. По-видимому, у него развился гипертонический криз и он, поставив в известность кого-то из своих подчиненных и секретаршу директора, уехал домой. Выглядел замдиректора при этом не лучшим образом – красное лицо, какой-то встрепанный вид, сам на себя не похож – но от предложения вызвать «Скорую помощь» решительно отказался: дескать, и так отлежится. Чувствовал он себя, вероятно, совсем скверно, потому что не стал дожидаться, когда его «Волга» вернется из банка, и уехал на единственном имевшемся в наличии «уазике», что явно нарушало неписанные институтские обычаи. До дома он добрался самостоятельно, но там – это уже по рассказам жены – пришлось всё же вызвать «скорую». Давление – а оно, действительно, было очень высоким – ему сбили, посоветовали вызвать назавтра врача и несколько дней посидеть на больничном – от направления в больницу Василий Суренович решительно отказался. Казалось, на этот раз всё обошлось, и не исключено, что на следующий день пациент появился бы в своем кабинете, как всегда подтянутый, деловой и не дающий никаких поводов для сочувствия – никогда он не жаловался на здоровье (не его это был стиль), и до этого случая никто в институте даже не предполагал, что их строгий начальник уже много лет страдает далеко зашедшей гипертонической болезнью. Однако в этот – памятный для Миши – вторник дело пошло по-другому: поздно вечером – уже почти в полночь – больному внезапно стало совсем худо, и в больницу он был доставлен в бессознательном состоянии.

Слушал все эти «сводки с места событий» Миша не без любопытства, но не слишком, надо сказать, это всё его задевало, да и мысли его – как мы знаем – были заняты совершенно другой проблемой. Скорее всего, я бы никогда и не узнал об этом печальном, но не связанном прямо с нашей историей инциденте – зачем бы Миша стал мне об этом рассказывать? – да и узнав об инсульте замдиректора, я, наверное, не стал бы вставлять в роман все эти не имеющие отношения к делу подробности институтской жизни. И был бы прав, сэкономив страничку-другую и так чрезмерно разрастающегося вопреки моим планам текста. …Если бы не один аспект «истории болезни Хачатряна В.С., поступившего с диагнозом…» (жив ли он еще, и что с ним в дальнейшем стало – Миша и сам не знал).