Он приходит по пятницам

В своем обсуждении данной версии Костя коснулся и загадочного «постоянного возвращения трупа». По его мнению, принятая ими на вооружение «амурная» версия давала хоть какую-то – правда, весьма шаткую и неубедительную – возможность придать этому «спектаклю» рациональный смысл. Он решительно не мог представить себе, чтобы за кулисами этого макабрического представления скрывались матерые профессиональные преступники. Не их это стиль. Не станут они такой ерундой заниматься. Они – люди серьезные, большей частью простые, грубые, примитивно мыслящие. Еще над какими-то своими «корешами» они могут зло подшутить, но чтобы они связывались с бабкой-вахтершей… Не, не могу я в это поверить. А вот, если речь идет о простых работяге и кладовщице, дело выглядит несколько иначе. Тут в его рассуждения встрял Миша, и они вместе стали судить да рядить, могли ли любовники пытаться таким изощренным способом напугать вахтершу и отвадить ее от привычки проводить регулярные осмотры здания. Миша нашел неплохое, как ему казалось, объяснение, почему те, кто хотел напугать, так прицепились именно к Бильбасовой: Да другие-то вахтеры, поди, никаких обходов и не делали – залягут с вечера да и дрыхнут до утра. Я бы тоже, – добавил он после некоторого раздумья, – наверное, так поступал – какой смысл по этим этажам ноги бить? Может, стоит их расспросить: делали они обходы или нет? Но Костю такое предложение не заинтересовало: Без толку – никто не сознается, будут талдычить, что всё делали по инструкции. Знаю я этих свидетелей из народа: их хоть как изобличай, хоть прямо за руку схвати – они будут тупо твердить, что всё делалось правильно, и никаких нарушений они не допускали. Он немного помедлил и добавил: Разумная, кстати сказать, тактика. Пусть все знают, что ты врешь – а ты, тем не менее, не сознаешься: доказывайте, если сможете. В большинстве случаев эффективный прием оказывается – плюнут и отстанут.

После всех этих пересудов – они, надо признаться, были довольно вялыми, поскольку ни одной свежей идеи у приятелей не появилось, – сыщики пришли (а точнее, вернулись) к уже сделанному когда-то выводу: если считать, что идиотическое представление было устроено не бандитами, а самим Мизулиным с его зазнобой, то даже в этом случае картинка становится несколько проще, но не намного понятнее – что-то в ней явно не так. И предполагаемые мотивы поведения любовников не вызывают доверия (не лучше ли было им просто сидеть тихонечко и никак о себе не заявлять?) и особенно способ, который они выбрали, уж очень подозрителен: что-то, граничащее с психопатологией, нормальному человеку такое вряд ли может придти в голову. Так что, это обсуждение свелось к одному: ничего здесь непонятно, но надо полагать суть дела не в этом, а потому не стоит, по-видимому, расшибать лоб о стену, – может потом, кое-что и прояснится.

И вот тут Костя выдвинул на обсуждение нетривиальную, прямо скажем, идею.

– А не может ли… – начал он неуверенным тоном, и Миша чувствовал, что Холмс колеблется: говорить или всё же не стоит. – Не может ли эта самая Бильбасова оказаться ясновидящей? Иметь такой дар, или способность, видеть то, что еще не произошло, но уже готово произойти? Нет, ты погоди! – отреагировал он на встрепенувшегося Мишу. – Погоди, я сначала доскажу, а потом уж… Я не хуже тебя понимаю, что это дико звучит. Но ты всё же дослушай. Я как рассуждаю: мы, конечно, во всякие-такие штучки не верим, отметаем сходу мысли о чем-то подобном – нет ничего такого, и весь сказ. Но ведь люди – до нас – на протяжении многих тысяч лет все как один верили, что всё это не только возможно, но и реально существует. Все эти гадания, предсказания, пророчества. Мы считаем, что все они заблуждались. Но может ли это быть? Тебе не кажется, что такое всеобъемлющее заблуждение – одинаковое во всех частях света и во все без исключения эпохи – гораздо более удивительно, чем любое ясновидение? Можем ли мы утверждать, что жившие до нас люди – в массе своей – были сплошь легковерными, ничего не соображающими глупцами? Да, они были необразованными, неграмотными, у них не было той науки, которую мы знаем, но обыденный здравый смысл-то у них был? Могли же они наблюдать, сопоставлять, делать выводы? Вот предположим, я раз за разом предсказываю, где следует искать потерявшуюся корову или куда ворюга спрятал украденный полушубок – можешь ты это заметить и сделать вывод, что я обладаю таким полезным свойством: умею видеть то, что не видно другим? Знание какой науки тебе потребуется для такого вывода? Положим, ты не понимаешь, как я это делаю – я и сам могу этого не понимать, – но заметить-то этот факт мы в силах. Почему же мы отказываем этим людям в адекватности их оценок и суждений? А может, это мы заблуждаемся, отметая с порога все такие необычные случаи? Мы укоряем их – все эти бесчисленные поколения – в том, что они слепо верили во все сказки, которые им рассказывали их деды. Ну, а мы-то разве не так поступаем в подобных случаях? Мы-то к чему апеллируем? В чем состоит наша доказательная база? Разве не в аналогичных сказках, которые рассказывали наши деды, – то есть те несколько десятков образованных людей, что заложили фундамент современной науки? Можешь ты привести какие-то убедительные аргументы, доказывающие принципиальную невоз­можность ясновидения? Причем, подчеркиваю, такие аргументы, которые прямо или косвенно не опирались бы на научное предание – то есть те самые дедовские сказки? Не вижу я таких аргументов – более того я не вижу, чтобы кто-то их искал. Нет такого и не может быть никогда – вот и вся аргументация. И еще. Зайду с другой стороны. Ты знаешь, что такое радиоуглеродный метод датировки?

– Ну еще бы, – Миша даже слегка оскорбился. – Я ведь химик всё-таки.

– Вот. А представь себе, что археологу начала века представили бы данные, полученные этим методом. Принял бы он их? Не посчитал ли бы шарлатанами тех, кто утверждает, что вот этой полуистлевшей деревяшке четыре с половиной тысячи лет? Поверил бы он такому чуду? А ведь этот метод реально существует, и он дает реальную возможность таких, казавшихся чудесами, определений. Или вот еще: недавно разработали такой метод, который позволяет, взяв камни из какого-нибудь первобытного костра, горевшего, может, сколько-то десятков тысяч лет назад, определить, когда какие-нибудь неандертальцы последний раз зажигали этот костер. Слышал про такое?

Миша про этот метод тогда еще не знал, в чем честно и сознался.

– Ну да. Новый метод. Я сам только на днях про него услы­шал. Не понял, в чем там физическая сущность – да это и не важно. Ты лучше ответь: если бы я тебе сказал, – не ссылаясь на авторитет современной науки, а так попросту сказал, – что знаю человека, который умеет такое делать, ты бы поверил? Не посчитал бы, что я иду на поводу дедовских сказок и замшелых предрассудков? Да и стоит ли тут приводить примеры из каких-то наук? Вот, кто-то сказал бы в начале века студенту Петербургского столичного университета, что тот еще при жизни сможет видеть и слышать человека, который находится в закрытой со всех сторон комнате за несколько километров от наблюдателя. Не покрутил ли бы пальцем у виска этот студент – один из тех, кого можно считать цветом тогдашней образованности, – не посчитал ли бы говорящего за полусумасшедшего визионера, а то и вовсе за жулика? Почему же мы, прекрасно зная о множестве подобных примеров, поступаем точно так же, как только столкнемся с чем-то нам – современным людям – непонятным?

Я к чему веду. Я не предлагаю, считать бабку ясновидящей, – это был бы перебор. Но может быть, не стоит и напрочь сбрасывать со счетов такое объяснение. Перед нами некий непонятный нам феномен, и мы не знаем, как его истолковать. Ничего с этим не поделаешь. Ясновидение, которое якобы может объяснить то, с чем мы столкнулись, для нас столь же непонятно, так что практически мы, собственно, ничего не выигрываем, приняв такое объяснение. Мы могли бы просто постулировать, что есть некий неизвестный нам Х, который стоит за открывшейся нам картинкой. Но за представлением о ясновидении стоит огромная традиция, к которой, на мой взгляд, стоило бы отнестись с должным вниманием. Не выбрасывать ее на помойку, пока мы с ней не разобрались и не научились по-своему, на сегодняшнем научном уровне, истолковывать подобные случаи. И потому, давай исходить из того, что все эти видения вахтерши могут быть результатом ее специфической способности. Именно могут, а не есть. Пусть шансы на это невелики, но это и не исключено. Найдем лучшее объяснение, тогда перейдем на более прочную позицию, а пока что будем использовать этот термин ясновидение, как временную мыслительную конструкцию, замещающую наше незнание. Ну, теперь всё сказал, что хотел. Как ты на это смотришь?

Когда Миша пересказывал мне эту Костину речь, он явно относился к словам приятеля отстраненно скептически, хотя и с определенным уважением к ораторским способностям говорившего. Вот, дескать, какую речугу загнул. Занесло парня. Но как ловко и доходчиво излагал – заслушаться можно, если своего твердого мнения не имеешь. Однако я сильно сомневаюсь, что точно таким же было отношение нашего Ватсона к услышанному в тот давно прошедший субботний вечер. Во-первых, Миша был тогда на десять лет моложе, а, нет сомнений, наше отношение ко всем таким загадочным явлениям в природе и человеческой психике сильно меняется с возрастом. И по себе сужу (меня, как я уже однажды признавался, в молодые годы сильно занимал феномен телепатии), и по другим примерам из жизни. А во-вторых, не только сыщики были за десять лет до того совсем молодыми ребятами, но и время тогда – шестидесятые, да и начало семидесятых – было другое. Было в те годы определенное воодушевление в отношении близких побед человеческого разума. От науки тогда ожидали чудес, и нельзя сказать, что это были лишь необоснованные иллюзии. Человек покоряет космос. Вычислительные машины играют в шахматы и сочиняют музыку. Ученые на пути к тайнам человеческого мозга. Это ведь не просто заголовки журнальных статей тех лет, за ними ведь стояла определенная реальность. Представления о мире и связанные с ними возможности человека менялись очень быстро, и трудно было усомниться в том, что еще чуть-чуть поднапрячься и на Марсе будут яблони цвести. А почему бы и нет? То, что совсем недавно воспринималось бы как чудеса, на наших глазах становилось обыденными фактами. Не случайно, что именно в эти годы пышным цветом расцвела научно-фантастическая литература, которой зачитывались миллионы людей. И это была не нынешняя «фантастика» с ее космическими рейнджерами, мордобоем в отсеках звездолетов и жуткими инопланетными монстрами. Нет, в той – настоящей – фантастике интерес был сосредоточен отнюдь не на ужасах и не на приключениях крутых парней, отправившихся, надо полагать, к звездам прямо из чикагской подворотни, а на полете ничем не сдерживаемой мысли, на оригинальных идеях, на попытках по-новому взглянуть на мир, увидев его в необычном ракурсе, на пусть даже сумасбродных, но занимательных выдумках, в которых наши представления переворачивались самым неожиданным образом. В этих книжках отражалось настроение эпохи, как в нынешних монстрах отражается типичное умонастроение наших дней.

Так что, я думаю, слушая холмсовский монолог, Миша был настроен гораздо менее скептически по отношению к ясновидению и прочим подобным явлениям, которые позднее получили уклончивое и политкорректное название паранормальных. Во всяком случае спорить он с товарищем не стал, и они сошлись на том, что предположение о наличии у ниикиэмсовской старухи-вахтерши способности к предвидению будущего, выражающейся в появлении у нее ярких, реалистических картинок того, что еще только должно произойти, никак не может помешать проводимому ими расследованию. Правда, помочь оно тоже вряд ли поможет, – уныло завершил Костя их вялую дискуссию по этой проблеме.

Уфф! – в этом месте я могу облегченно вздохнуть и разогнуть усталую спину, натруженную долгим сидением за машинкой. Свое обещание я выполнил и – как сумел – донес до читателя содержание длинного разговора, в котором наши герои прикидывали различные варианты и версии. В них они не только пытались непротиворечиво втиснуть известные им факты – фактов-то было раз, два и обчелся! – но и так их дополнить своими предположениями, чтобы получавшиеся версии выглядели более или менее правдоподобно.

Покончив с этим, я с чистым сердцем возвращаюсь к тому понедельнику, когда Миша, сидя в лаборатории, корпел над своими журналами и в то же время дожидался момента условленной еще в субботу встречи с Костей. В назначенный час он спустился на первый этаж, – в коридорах было пусто: как и предполагалось, большинство ниикиэмсовцев уже разбежалось по домам – так что Миша подошел к двери склада никем не замеченный. Сквозь щелку чуть приоткрытой двери пробивался электрический свет – значит Костя уже здесь. Распахнув двери, наш Ватсон шагнул через порог и поздоровался. В комнате был не только Костя, но и уже знакомый нам Олег.

– Здравствуйте, сыщики! – бодро приветствовал их Миша. – Уже за работой? Ну и как успехи? Накопали чего-нибудь?

Он считал, что теперь они могут считать себя знакомыми, и легкий оттенок фамильярности в общении не повредит – излишне официозный тон был бы, как ему казалось, неестественным, и как раз он мог бы возбудить у Олега нежелательные подозрения.

– Трудимся. Рано еще об успехах рапортовать. – ответствовал ему Костя и так же непринужденно поздоровался (похоже, он был согласен на выбранную приятелем манеру общения – на равных, открыто, но без признаков какой-либо близости). Олег тоже невнятно промычал что-то приветственное. Он, по-видимому, посчитал Мишу равным по рангу своему непосредственному начальнику и к обоим обращался с оттенком почтительности, стараясь держаться на заднем плане и не брать на себя инициативу.