Он приходит по пятницам

Получив столь исчерпывающее разъяснение и прямое указание не брать в голову то, что ее не касается, Вероника Аркадьевна (опять же, по ее словам), хотя из любопытства и спустилась на склад, где Нина (довольно нервно и с жалобами на свою обеспокоенность) продемонстрировала пресловутое сокровище (аккуратные такие белые картонные коробки – в таких импортные сапоги продают – и в них в специально сделанных гнездах разложенные в два ряда небольшие моточки невзрачной с виду проволоки; не будешь знать, что это такое, и внимания не обратишь), но быстро якобы забыла про эту не касающуюся ее историю и только сейчас (ну, надо же! – в этом месте своего рассказа Костя выразился весьма грубо) ей пришло в голову, что наличие на складе большой партии платины и взволновавшее весь институт убийство бывшего электрика могут быть связаны между собой. О чем она решила незамедлительно (вот же… – опять не удержался от матерка Костя) поставить в известность органы следствия – посчитала, так сказать, своим гражданским долгом. Хоть это, вроде бы, не ее дело, и пусть она, возможно, перестаралась, а следователю и без нее всё давно известно, зато теперь совесть у нее будет чиста – возникшие у нее подозрения она откровенно высказала тем, кто занимается этим делом. Выслушав столь сногсшибательное заявление ниикиэмсовской бухгалтерши и оформив его надлежащим образом с помощью уныло молчавшего (вот же характер – ничем его не проймешь) Олега, Костя еле сдерживал, как он рассказывал, переполнявшие его эмоции и только здесь, передавая суть разговора своему соратнику, дал себе волю.

Вот же сволочи (щадя деликатные чувства читателей и читательниц, не буду передавать его высказывания дословно), кипятился следователь Коровин, две недели – нет, ты подумай, – две недели! они морочили мне голову. Ведь не одна же эта фря – так ее перетак с ее гражданским долгом – знала про платину. И все помалкивают – в стороне хотят остаться. А теперь что? Где я теперь этих молодцов искать буду? Они уже давно в Ростове или в Одессе, или в Душанбе, или черт их знает где. Если бы мы сразу же узнали про кражу, так хоть что-то можно было бы сделать. А сейчас их и след уж простыл. Тьфу!

На Мишу, внимавшего Костиному рассказу с открытым, как говорится, ртом, услышанное произвело просто ошеломляющее впечатление. И, если Костя в своих гневных речах напирал в основном на подлость ниикиэмсовских функционеров, из-за трусости и желания уклониться от малейшей ответственности ставших на позицию чуть ли не пособничества укравшим платину бандитам, то Мишу поразила, в первую очередь, возникшая перед его внутренним взором совершенно новая картина произошедшего. Словно вспышка молнии разом осветила целый мир, как говаривал высоко чтимый нашим героем Гоголь, и стало видно настолько ясно, насколько видеть может человечье око. Все события последних дней, над которыми они ломали головы и пытались со скрипом вставить их в свои рабочие гипотезы, мигом стали осмысленными, тесно увязанными между собой и нашли свои логически оправданные места в общей картине происходящего. У Миши было такое ощущение, что, зная с самого начала о наличии на складе платины, они могли бы, если не предсказать, то, по крайней мере, предположить с большой степенью вероятности то, чего свидетелями им довелось стать впоследствии. Та цепочка происшествий, с которой им пришлось столкнуться в реальности, логически вытекала из самого факта кражи платины и разворачивалась с почти неизбежной в подобной ситуации последовательностью.

Можно не сомневаться, что обнаруженный в коридоре второго этажа труп не сразу был связан с платиной в головах у тех сотрудников НИИКИЭМСа, которые знали про ее существование. Это явственно следует из их поведения в первые дни после совершившегося убийства электрика. В понедельник Нина, как мы знаем, оживленно обсуждала ужасное событие вместе с другими ниикиэмсовцами и, надо полагать, вовсе не подозревала, что оно так близко касается ее собственной судьбы. И даже гораздо более опытный и проницательный Хачатрян в первые дни, насколько мы можем судить, не связал между собой два эти лежащие в разных плоскостях факта – во всяком случае, у сыщиков, обсуждавших эту ситуацию, не было никаких сведений о том, что он был крайне обеспокоен и пытался предпринимать некие действия. Его поведение непосредственно указывает на то, что, столкнувшись с неординарным и крайне неприятным фактом убийства в стенах института, он не вспомнил о хранящемся на складе драгоценном металле и не постарался тут же выяснить, на месте ли эта ценность, за сохранность которой он, безусловно, чувствовал свою ответственность. Задним числом, глядя на эту ситуацию, можно только удивляться, каким образом у серьезных и неглупых людей мысль о свершившемся преступлении не связалась сразу же с подозрением о корыстном – и, вроде бы, лежавшем на поверхности – возможном мотиве неведомых преступников. Однако же, по всей видимости, так оно и было, поскольку ни малейших следов реакции на хищение платины не отмечалось целых три дня: от субботнего утра до памятного разговора Хачатряна с директором в следующий вторник.

Со всех сторон обмусолив обескураживающий факт умственной слепоты вполне здравых людей, наши Холмс с Ватсоном вынуждены были заключить, что главным обстоятельством, приведшим к столь явному недостатку элементарной сообразительности, надо считать уже само длительное хранение на институтском складе пресловутого «драгметалла». Ясно, что после неожиданного получения такого количества платины и кладовщица, и бывший ее прямым начальником зам по АХЧ, понимавший, конечно, опасность своего положения – не дай бог, что случится, его первого обвинят в халатности и недосмотре, – были обеспокоены и страшились каких угодно неприятностей при каждом воспоминании о свалившейся на их головы заботе. Но прошла неделя, вторая, а затем и еще два месяца, а ничего страшного не происходило. Мало-помалу наличие на складе платины стало привычным делом: неприятно, конечно, об этом думать, да что ж тут поделаешь. Тем более, что ее вскоре должны забрать, как это было обещано с самого начала, надо только немного потерпеть. И постепенно мысли о грозящей опасности отошли на задний план, перестав доминировать в любых реакциях на ежедневные события. Ко всему привыкает человек, и, переходя дорогу, уже не опасается, как это было поначалу, когда он только что переехал в большой город, что какой-нибудь одуревший от водки болван вылетит на красный свет и собьет его, несчастного, вышедшего в магазин купить хлебушка, в двух кварталах от дома. Да что об этом говорить, привыкают к постоянной опасности и как бы забывают о ней и шахтеры, и летчики, и солдаты на фронте, когда шансы дожить до следующей недели и не получить серьезного ранения не превышают у них вероятности прямо противоположного исхода событий. Вот так же, наверное, надо смотреть и на обсуждаемый здесь случай: полученная два месяца назад и мирно хранящаяся на складе платина – это одно, а внезапно обнаруженный в коридоре труп – совсем другое, и с какой стати считать их звеньями одной и той же цепочки событий.

Можно предположить, что Хачатрян, расспрашиваемый лейтенантом Одинцовым о наличии каких-либо ценностей в здании НИИКИЭМСа, должен был вспомнить про платину, Вероятно, после этого он даже осведомился у Нины, не пропала ли она, но, получив ответ, что всё в порядке, он опять отодвинул неприятные мысли об этой потенциальной (всё ведь может случиться) опасности в дальний угол своего сознания.

К обстоятельствам, располагающим к столь благодушному (и близорукому, как вскоре выяснилось) отношению к теме, следует, по-видимому, отнести и то, что тщательно обследовавшие всё здание специалисты не нашли ничего, указывавшего на взлом и некое хищение. Мотивы преступления оставались совершенно неясными, и ничто не говорило о явной корысти, лежащей в его основе. Даже через две недели после этого наши сыщики всё еще строили свои разнообразные гипотезы относительно того, что привело Мизулина ночью в институт, и кто и почему его убил.

Сюда же можно приплюсовать и еще один психологический момент. Явление мертвого тела в институтском коридоре вошло в сознание ниикиэмсовской публики одновременно с невероятной историей о его предыдущих появлениях. Именно эта – мистическая (фантастическая, шарлатанская, дурацкая – как хотите, назовите) – сторона дела вышла на первый план и затмила все прочие мысли по поводу убийства электрика. Ясно, что именно Миша выдвинул это обстоятельство в качестве психологического объяснения непонятного временного слабоумия, поразившего всех знавших о существовании платины и отвечавших за ее сохранность. К этому нашего героя подтолкнули отчасти те разговоры, которые он слышал в лаборатории всего лишь несколько часов назад, удивляясь, как могут взрослые образованные люди принимать во внимание и обсуждать подобные дедовские предрассудки. Но всё же, главным образом, он основывался на собственных воспоминаниях о том впечатлении, которое произвел на него впервые услышанный рассказ об убийстве в стенах НИИКИЭМСа. Кто убил? зачем? – все эти вопросы меркли на фоне главного: как можно объяснить трехкратное появление убитого? Именно эта не укладывающаяся в сознание несуразность происходящего затмевала все прочие соображения и требовала незамедлительного разрешения. А об остальных аспектах дела он стал задумываться лишь после разговоров с Костей. Да и до описываемого времени пережитое яркое впечатление еще не вполне изгладилось в душе чувствительного к таким парадоксам Ватсона, так что подспудно могло влиять на его соображения и рассуждения. Костя, похоже, не придавал таким психологическим нюансам большого значения, но с Мишей спорить не стал, согласившись, что могло быть и такое. Тем более, что всё это было лишь их собственными измышлениями, а расспросить об этом Хачатряна или Нину было уже невозможно. Однако факт оставался фактом: в первое время никто не хватился отсутствия платины (нельзя же сомневаться, что к тому времени, когда был обнаружен труп, ее уже и след простыл).

И лишь к вечеру понедельника (судя по поведению Нины) это хищение было обнаружено. Нет опять же сомнений, что кладовщица бросилась с этим известием к заму по АХЧ – своему прямому начальнику, и с утра вторника он настойчиво стремился переговорить с директором. О чем конкретно шел разговор, нашим героям было неизвестно, но, опираясь на услышанную секретаршей сакраментальную фразу про «друзей директора» и «тюрьму», его содержание было легко домыслить. Тут однако приходится вступать на не слишком надежную почву правдоподобных предположений, поскольку речь заходит о поведении находившегося на заоблачной высоте академика, о мотивах и решениях которого Мише так и не удалось что-либо узнать до самого конца всей этой истории. Судя по всему, Костя также знал об этом не намного больше своего соратника. Тем не менее вся картина событий косвенно свидетельствует о том, что главной причиной, надолго задержавшей избавление институтского склада от опасного ценного груза и возвращение платины на аффинажный завод, было нежелание академика поставить вопрос ребром и потребовать немедленного удаления случайно попавшей в институт большой партии драгоценного металла. Надо полагать, что после извлечения на свет божий такого результата допущенной где-то в недрах министерских отделов и канцелярий грубой (и, можно сказать, вопиющей) ошибки кому-то из высокопоставленных чиновников грозила выволочка за недосмотр и халатность, а то и еще более неприятные для виновника оргвыводы. Ясно, что академик – тонкий специалист по взаимоотношениям в чиновно-бюрократической среде (а как бы иначе он продвинулся до звания членкора и занимаемой им директорской должности?) – опасался стать непосредственным возбудителем процесса, ведущего к неприятным последствиям для облеченных властью лиц, от которых могла зависеть и его (академика, то есть) будущая карьера и судьба. Естественно, он изо всех сил старался решить неприятный для всех вопрос кулуарными методами, не поднимая шума и не выдвигая никаких резких громогласных требований. У себя же в институте он успокаивал причастных к делу лиц заверениями, что всё у него под контролем и что в ближайшее время неприятная проблема будет благополучно разрешена. При этом он, конечно, пускал в ход свой непререкаемый авторитет (кто бы в институте посмел ему перечить?), но, как мы видим, не гнушался и мелким подкупом – трудно усомниться в том, что пресловутая банка с растворимым кофе попала к Нине из директорских рук.

Здесь я не могу устоять перед желанием отвлечься ненадолго – уверяю читателя: всего лишь на краткий срок – и высказать собственное мнение по затронутой проблеме. Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что средний человек [25] очень своеобразно реагирует на различные виды опасности, угрожающие его благополучию и жизни, и во множестве случаев такие реакции трудно признать рациональными, основанными на трезвом подсчете потенциальных рисков. Это легко заметить в любой (более или менее доступной моему наблюдению) среде: и среди простых работяг, чего-то там пилящих, фрезерующих, паяющих, штукатурящих, варящих и так далее, и среди занимающих следующий этаж итээров (инженерно-технических работников), то же самое можно сказать и о многочисленной канцелярской братии и мелком чиновном люде, в какой бы конторе они не занимали свои должности. И почти ту же (ну, может, с некоторыми особенностями) картину можно увидеть в наших НИИ, КБ, проектных институтах и тому подобных конторах, заполненных в основном людьми, которые получили диплом о высшем образовании и, следовательно, имеют социальный статус интеллигенции – по определению, самой разумной и способной к рациональному мышлению части населения нашей страны.

25

Я, разумеется, имею в виду в первую очередь тех советских людей, с которыми я поневоле хорошо знаком, но не исключаю, что сходными качествами обладают и средние представители прочих человеческих типов, составляющих современное общество.

Речь здесь о том, что в подавляющем большинстве случаев наш человек, получив от начальника указание сделать нечто, прямо запрещаемое законами, служебными инструкциями или общепринятыми правилами, и осознавая потенциальную опасность такого поступка, тем не менее склонен выполнить данное ему приказание. Казалось бы, для исполнителя гораздо безопаснее отказаться от выполнения запрещенных действий. Чем ему, собственно говоря, грозит недовольство начальника? Ну, лишат его премии, переведут на неудобный график работы или еще какую-нибудь пакость сделают, в самом крайнем случае, вынудят уволиться. Так ли уж это страшно? И можно ли сравнить подобные неприятности с риском стать жертвой взрыва, транспортной катастрофы, пожара или с вполне реальной возможностью попасть под суд и на долгие годы загреметь туда, где вероятность получить тяжкие увечья и инвалидность еще на порядок выше, чем на обычном месте работы. Ни у кого ведь нет сомнений, что при неблагоприятном стечении обстоятельств (а именно от них предостерегают все эти правила техники безопасности, финансовые инструкции и прочие строгие запреты) отдуваться придется не высокому начальству, а этим получившим указания сверху исполнителям. Простой здравый смысл, вроде бы, советует не соглашаться на нарушения: раз тебе дают указание, то в нарушении законов и инструкций заинтересован кто-то другой – вышестоящий, а под раздачу – в случае чего – попадешь скорее всего именно ты. Что может быть рациональнее такого подхода к делу? И не такой ли тактике должен следовать всякий, получивший указание нарушить некое правило? Однако на деле все эти правила, инструкции и даже статьи уголовного кодекса массово и повседневно нарушаются теми, кто не получает прямой выгоды от подобных поступков. Люди просто делают то, что им сказано, а всерьез задумываются над тем, что сделано, лишь немногие – те, кому не повезло (если им, конечно, удалось выжить и они в состоянии о чем-либо задумываться). Я понимаю, что феномен подобной иррациональной покорности начальству, вероятно, далеко не так прост, каким он кажется при наблюдении со стороны, и мотивация таких послушных исполнителей начальственной воли требует глубокого и всестороннего анализа, но то, что склонность к описанному поведению повсеместна и очень широко распространена, спорить, по-моему, не приходится. Тем же, кто со мной не согласен, я могу только посоветовать внимательно ознакомиться с многочисленными книгами и статьями, описывающими катастрофу в Чернобыле на всех этапах развития этой аварии – в ней активно участвовали десятки тысяч таких «исполнителей», а не только отдававшее указания высшее партийное руководство.

Нечто похожее (в отношении покорного исполнения директорских пожеланий) происходило, вероятно, и в ситуации с платиной, надолго застрявшей на ниикиэмсовском складе. Судя по всему, узнавший о хищении Хачатрян, прекрасно понимавший, что обвинение в халатном отношении к обязанностям будет предъявлено, в первую очередь, именно ему и уже, по-видимому, клявший себя за глупую уступчивость давлению со стороны академика, требовал немедленно заявить о пропаже, и если бы не его гипертонический криз, уже в тот же вторник или, в крайнем случае, в среду следствию стало бы известно о сути преступления, непосредственно связанного с убийством никому не интересного Мизулина. Но судьба решила по-иному.