Он убил меня под Луанг-Прабангом

– Сигареты, - ответил Степанов.

– Почему? А может быть, это - ящерица? Или кабан? Почему это сигареты? Только потому, что я имею глаза - раз, в пещере есть свет - два, пачка сама по себе имеет форму и цвет - три, мои пальцы ощущают форму четыре и, наконец, все эти объективные компоненты складываются в понятие, которое отныне будет заложено в меня - в мой вакуум. Как только человек перестанет быть вакуумом, способным воспринимать новое, он делается рабом привычных понятий, он перестает явления пропускать через себя, он духовно погибает. А что логичнее воспринять вакууму: добро или зло? Конечно же добро.

– Добро - не пачка сигарет, - ответил Степанов.
– Это не объемное понятие, но термин, который каждый человек понимает по-разному; все зависит от того, в каких условиях, - Степанов улыбнулся, - в каких привычных условиях жил человек, кто его воспитывал и наставлял... Американцы, которые бомбят ваши пагоды и школы, считают, что они сражаются со злом во имя добра.

Ка Кху тоже улыбнулся и очень мягко ответил:

– Быстрота и категоричность мышления - тоже привычка. Вы торопитесь в вашем мышлении. Наши враги привычно считают, что они выполняют свой долг перед их родиной. Я слежу за радиопередачами из Америки; назовите мне хотя бы одного нашего врага, приехавшего на эту войну добровольно. Непривычно для людей только одно - смерть. А тысячи смертей их солдат заставляют Америку искать зло в происходящем. Поиск зла - это всегда путь к добру. Их солдатами движет не порыв, но привычка выполнять приказ.

– Сдаюсь, ваше святейшество, - сказал Степанов, поднимая руки: он боялся обидеть этого сутулого старика с громадными скорбными глазами.

– "Сдаюсь" - это термин войны, а религия Будды - это учение мира и любви.

– А как быть с любовью?
– не удержался Степанов.
– Любовь - это тоже привычка?

– Да.

– Значит, любовь порочна?

– Суетна, - улыбнулся Ка Кху.
– Что такое любовь? Минутное наслаждение, а после усталость и пустота...

– Любовь не приносит усталость. Любовь дает силу.

– Вы не правы. Любовь не может быть равноправной, это всегда борьба. А разве неравноправие может дать силы? Впрочем, Будда не запрещает любить. Будда вообще ничего не запрещает. Будда лишь советует...

К монаху подошел бритоголовый служка и сказал:

– Святой отец, через десять минут у вас проповедь...

– Здесь есть монастырь?
– спросил Степанов.

– Нет. Я буду выступать с проповедью по радио. Здесь в пещерах радиостанция.

– О чем будет проповедь?

– Об основной догме нашей веры - взаимоотношение силы и гуманизма.

Степанов закурил и сказал:

– Насколько я знаю, ваша главная догма - гуманизм и сила. Или от перемены мест сумма не меняется?

Ка Кху отхлебнул остывшего чая, нахмурился и ответил - совсем тихо:

– Вы правы. Классический буддизм древности ставил на первое место гуманизм, а уже после силу, которая необходима каждому, чтобы стать гуманным. Не наша вина, что нам приходится звать народ поначалу к силе, а не к гуманизму. Мы должны быть сильными, чтобы победить, а уж после наступит эра гуманизма - так учим мы сейчас. Нас заставляют бомбежки учить азиатов догме силы. Америка забыла, что нас - половина мира. Это очень страшно, когда половина мира начинает исповедовать догму силы, отводя на второй план догму гуманизма. Но как же быть иначе, - спросил он скорбно, когда убивают детей и разрушают больницы?

00.31

– Почему ты не пьешь?
– спросила Сара.

– У меня скоро новый вылет.

– Когда?

– Через четыре часа.

– Разве нельзя его отменить?

– Можно. Наверное, можно.

– Ну так что ж?

– Я не хочу его отменять.

– Почему?

– Так.

– Что с тобой случилось, Эд?

– А что случилось с тобой, Сара?

– Может быть, правильнее спросить: что случилось с нами?

– Может быть.

Он вспомнил, как назавтра, после разговора с редактором своей газеты, он поехал к Тому Маффи. Тот прочитал рукопись при Стюарте. Эд сидел на краешке стула: он всегда неловко себя чувствовал, когда при нем читали его вещь.

– Ну что ж - сказал Маффи.
– Занятно, интересно и - главное - во многом справедливо.

Он сидел мгновенье задумавшись, потом быстро закурил, забросил ногу на ногу и неожиданно спросил:

– Как вы представились мне по телефону?

Эд собрался повторить, но Маффи, улыбнувшись, махнул рукой:

– Не надо. Вы спросили меня поначалу, читал ли я ваши книжки. Так?

– Так.

– Как это ни странно, я прочитал вашу книгу год назад, когда летел в Лос-Анджелес. Хорошая обложка, недорого стоит и завлекательно-сексуальное название. На ваше счастье, я вспомнил книгу. Книгу, а не вас. А что такое писатель, имеющий свое политическое мнение, идущее вразрез с общепринятым? Не знаете? Я объясню, - сказал Маффи и подвинул Эду телефонный аппарат. Наберите номер и закажите себе билет на самолет, уходящий куда-нибудь через час. Только на тот рейс, где уже нет билетов. Валяйте, валяйте. Если вы просто назовете свою фамилию и на другом конце провода девочки захлопают от восторга крыльями и посадят вас к пилотам - я замолкну. Но вам откажут, Стюарт. Если бы позвонил Хемингуэй - ему бы билет дали. Писатель, Стюарт, - лишь тот, кого знают по имени, даже не читая книжек. В этом, конечно, есть великая таинственная непознанность: иной выцедит пару книжонок, но у него хорошая фамилия, которую легко запомнить, - он победил, он счастливчик. А вам придется мямлить: "Вы читали повесть "Ночь в ватерклозете"? Не помните? Ну там еще кастрируют гермафродита в Валенсии..." А вам ответят: "Не читал, до свиданья!" Можете жить с козлом, но пусть об этом напишут в газетах, пусть вас запомнят, вас и - главное ваше имя.

– Это несерьезный разговор, - сказал Эд.
– До свидания, мистер Маффи.

– Это очень серьезный разговор, - ответил Маффи, - и не дело мужчинам обижаться друг на друга. Если вы считаете, что я вас оскорбил, попробуйте набить мне морду.

– Мой шеф советовал мне получить Нобелевскую премию, я уже слышал советы, подобные вашим: жить с козлом или получить премию - все это рядом.

– Ну так я вам скажу, почему вас не напечатал толстый в своем официозе, Стюарт. Ваш шеф - смелый человек, и он умеет драться - это я вам говорю. Он не напечатал вас потому, что он мудрее вас. Из литературы вы полезли в политику. Литература - это безответственные эмоции, а политика это наука, равная математике. Вы предлагаете низвергнуть устоявшуюся систему, Стюарт. Во-первых, кто ее будет ломать? Вы?

– Почему я? И почему ломать?

– Потому что я умею читать и думать - вот почему! И не врите себе и мне, - это детство. Все люди понимают, когда их обманывают, но стесняются об этом сказать в глаза обманщику. Я - исключение. Ладно. Поломали систему. А что будем строить вместо? У вас есть программа созидания? Нет ее у вас. Всегда легче создавать программу разрушения, Стюарт, это в людях от детства, от нежных младенческих игр, когда куклам отрывают головы, а велосипеды кидают под поезд. Устоявшееся настоящее лучше неизвестного будущего. Впрочем, если вы приехали из Хельсинки с программой Маркса, то я, конечно, напрасно мечу перед вами бисер. В этом случае нам надо не разговаривать, а стрелять друг в друга.

Эд тогда начал метаться: нет груза тяжелее, чем груз неопубликованной рукописи, особенно если тебе двадцать девять и к жажде правды примешано проклятие честолюбия. Деньги кончились, он жил в долг, с ужасом думая где взять денег, чтобы расплатиться с кредиторами. Он пошел в крайне левую газету.

– Э, нет, - сказали ему там, - нет, Стюарт. У вас нет позиции: вы себя половините. Высказывая правильные вещи о положении в нашем доме, вы называете русских "кремлевскими диктаторами". Зачем? Вы справедливо ругаете и госдепартамент, который поддерживает русских фашистов из НТС, и нашу интеллигенцию, которая спокойно взирает на то, как подкармливают фашизм, но при этом обвиняете советское искусство в утилитаризме. Вы хотите стать над проблемой, Стюарт. А люди не терпят судей, они любят собеседников.

Так, в метаниях, прошло два месяца. Он не спал ночами, его раздражало все: и люди, которые шли по улицам тугой безликой массой, и жар, и даже то, как Сара гремела тарелками на кухне.

Однажды под утро она его спросила:

– Я совсем перестала быть для тебя женщиной, Эд?

– Ты сошла с ума, - только и ответил он ей.

Одолжив денег, он пригласил стенографистку, мисс Бьюти. Девочке шел девятнадцатый год, но она великолепно работала. Он попробовал передиктовать ей свои очерки, в чем-то смягчить, что-то спрятать, пожертвовать мелочами во имя главного. Он читал написанное и приходил в ярость - на туловище волка баранья шкура не влезала. Он хотел дать все прочесть Саре, но ее целыми днями не было дома: взяв Уолта, она с утра уезжала на Лонг Айленд.