Он увидел
Шрифт:
— Прикрой голову, миленький. Да и обувь сними, чего уж тут, раз табором встали.
Григорьев посмотрел в спокойное скуластое лицо, даже будто вошел в него, и его пустили, его приняли и что-то в нем поняли. Женщина спорым округлым движением подтянула сумку, достала половину домашнего пирога и штук пять помидоров, положила поверх два плавленных сырка:
— На здоровье, миленький.
Григорьев не отнекивался, принял даруемое и подумал, что вот так, наверно, и подавали когда-то странникам и беглым каторжникам, не унижая и не возвышаясь, равный равному, не требуя ни благодарности, ни воздаяния, побуждая и тебя в следующий раз отдать свое и через это объединиться со всеми. И он подумал: «Хорошо, что не оказалось билетов и что поселились табором». Он стал
— Я принесу!
* * *
Перед Смоленском Григорьев вдруг очнулся от долгой отрешенности, стал благодарить Саньку за помощь и за все, снова благодарил, и еще, но чувствовал недостаточность своих слов и, сбившись в который раз, снова начинал говорить, что без нее и без Самсонова он ничего бы не смог, и что она, конечно, удивительная, раз так много приняла на себя, что вот как ему повезло — даже ехали вместе, и всю дорогу ему было не так уж тяжело и даже почти спокойно, а все это, конечно, оттого, что у нее такой талант понимать и молчать, и вот адрес, пусть она заходит в любое время, она ему теперь как сестра. А в какую ей сторону?
— На Ленинский проспект, — ответила Санька, с немалым основанием полагая, что такой проспект есть в любом городе.
— Ну, это совсем просто, — почему-то обрадовался Григорьев.
Они еще раз попрощались, Григорьев побежал к автобусу, а Санька осталась.
В отделе увидели несколько нездешнее лицо Григорьева и с расспросами лезть не стали, одна Нинель Никодимовна, напрасно прождав весь день чуть большего, чем обычный забывчивый кивок в ее сторону, подошла после работы к Григорьеву и взяла его под руку. Григорьев отстранился с некоторым испугом, но тут же спохватился и улыбнулся неуверенной улыбкой.
— Что с вами, Григорьев? — спросила Нинель Никодимовна. Хотела спросить мягко и участливо, но получилось недовольно и с капризом.
В ответ Григорьев сузился в плечах и промолчал.
— Да, конечно, похороны это всегда ужасно, — проговорила Нинель Никодимовна. — Даже когда хоронят чужих. Эти оркестры, все это… Что же случилось с вашей сестрой?
— Не надо, прошу вас, не надо, не надо об этом! — морщился, сжимался, убегал весь в темноту Григорьев. — Не надо об этом…
— Простите, Николай Иванович, я не хотела ничего плохого, — опустила голову Нинель Никодимовна и так, с опущенной головой, глядя совсем в сторону, напряженно-безразлично предложила: — Вы не зайдете ко мне?
— Нет, нет! — отпрянул Григорьев. — Я не могу, я сейчас не могу, вы простите…
— Да ради бога! — с ненужным великодушием воскликнула Нинель Никодимовна. — Я ведь и хотела-то всего… Не могу же я никак не реагировать, если у вас такое несчастье.
— Не надо реагировать, прошу вас, умоляю, не надо реагировать! — бормотал Григорьев, бледнея и отчего-то вытягиваясь в длину. Нинель Никодимовна с удивлением на него смотрела. — Извините, Нинель Никодимовна, я немного… Я болен немного… — смято говорил Григорьев, и в самом деле почувствовал себя вдруг разбитым и нездоровым.
Нинель Никодимовне показалось, что ее всем этим смертельно обидели, она выдернула свою руку из-под руки Григорьева и торопливо стала переходить на противоположную сторону улицы. Григорьев этого почти не заметил, продолжал стоять в пустоте и гуле, потом вспомнил, что после работы обычно направлялся домой, и повернул
к своей улице, идя хоть и не совсем уверенно, но с некоторой целью.…Ему все виделась сестра, она все что-то искала в его комнате и никак не могла найти, а он все пытался ей сказать, что и не надо здесь искать, но у него почему-то не было никакого голоса, а потом он заметил, что и его самого тоже нет, он только может по какой-то временной причине видеть происходящее, но проникнуть в него не может ни голосом, ни усилием, и ему было очень жаль сестру, которая упорно перебирала вещи в его комнате, каждый раз с сожалением узнавая, что это не то, что ей нужно, и Григорьев догадался, что она не может покинуть комнату, пока не найдет чего-то, и уже знал, что этого в комнате нет, и ужаснулся бесполезности ее поисков и все хотел крикнуть, что не оставит ее здесь, но она не слышала…
…Через неделю Санька, напрасно продежурив последние два дня около дома Григорьева, решилась наконец позвонить в дверь.
Она звонила, но никто не открывал, может, Григорьев уехал или еще что, но она отчего-то никак не могла уйти, все звонила и звонила, и через много времени за дверью, где-то в глубине, уловилось движение, и от этого Санька еще яростнее стала нажимать звонок и даже налегала на дверь, чтобы открыть, и не замечала, что упрашивает, уговаривает Григорьева:
— Ну, откройте, ну откройте, Николай Иванович, это я, ну миленький, вы же там, я знаю, что там, что там с вами, ну Николай Иванович, ну откройте, откройте, откройте…
Наконец задвигалось у замка, щелкнуло громко, и Санька ворвалась в поддавшуюся дверь и подхватила усохшего Николая Ивановича и повела в комнату, уговаривая и возмущаясь:
— Ну, вот и хорошо, вот и пойдемте, да что это? Вот еще немного, а вот сядем сюда на одну минуточку, я вам чистое постелю, да почему же к вам никто не пришел?.. Да и я-то, и я-то, вот дура, вот дура! Ну, вот и нашла, вот и постелем быстренько, а вы еще чуть-чуть посидите, я вам полотенце мокрое. Вы не бойтесь, Николай Иванович, я умею, я брата мыла, вот и все, вот и умылись, а теперь вот сюда, вот мы и в чистом. Лежите, лежите, я чего-нибудь в холодильнике у вас посмотрю… Да нет, я в магазин слетаю и через полминуточки обратно, вы только ключ мне дайте, чтобы не захлопнулось случайно, где он у вас, в каком-нибудь кармашке? Вот и нашла, потерпите, Николай Иванович, потерпите, миленький, я прямо сейчас…
Когда Санька, задыхаясь от бега, вернулась из магазина, Григорьев спал. Она вскипятила молоко, остудила под краном, налила в большую фаянсовую кружку и осторожно разбудила Григорьева:
— Выпейте, Николай Иванович… Пейте, пейте, это молоко, я его с яйцом и сахаром. Все пейте, все, постарайтесь, миленький Николай Иванович. Вот и хорошо, вот и спите теперь, я тут буду, вы спите…
Григорьев послушно все делал, и выпил, и заснул. Санька, бесшумно двигаясь, принялась за уборку.
На следующее утро Григорьев, проснувшись, пустился извиняться и благодарить, а Санька возмутилась:
— А прекратите-ка мне эти любезности, уважаемый Николай Иванович, чтобы я больше и не слышала. Я вот одного понять не могу: почему с работы к вам никто не пришел?
— Я отпуск взял, — немного смутился отчего-то Николай Иванович.
— А, ну это еще туда-сюда. А отпуск у вас по графику?
— Нет, без содержания…
Санька не спрашивала больше, только кивнула. Если захочет Григорьев, то сам скажет, и так понятно, что она про график не для светской беседы. Только вот скажет ли?
— Сашенька… — через некоторое время позвал Григорьев. — Я ведь собирался поехать… В общем, я хочу съездить на могилу отца.
И он пытливо уставился на Саньку — что она?
Санька молча кивнула.
— Вам это не кажется странным? — спросил Григорьев.
— Что же тут странного? — удивилась Санька. — Я бы тоже поехала, если бы у меня были могилы.
Григорьев еще помолчал и опять взглянул:
— Понимаете, Сашенька… Я хочу перевезти сестру. Туда, к отцу.
Санька посмотрела издали на тот запыленный луг и одинокий крест, поняла и снова кивнула.