Он увидел

— Как — просто так?

— Я уволилась, Николай Иванович.

— Но почему? — растерянно пробормотал Григорьев. — Почему?

— Допустим, захотелось посмотреть другие места.

Григорьев помолчал.

— Вы из-за меня? Да ведь не стою я того, чтобы вы обо мне так. Даже сказать не знаю что… Милая вы, хорошая, замечательная Сашенька. Ну, вот спасибо, вот руки ваши целую… Но что я могу сделать для вас такое, чтобы не словами только… Сашенька, что мне сделать для вас?

— Николай Иванович, Николай Иванович… Ну, что вы, Николай Иванович!

— Нет, нет, я очень прошу, — не отставал Григорьев. — Ведь есть же, наверно, у вас какое-нибудь желание? — спрашивал он, будто исполнять желания других для него привычный пустяк.

— Да, — ответила Санька, тоже не сомневаясь в том, что он может исполнить то, что она ему скажет. — Есть. Вот вы недавно сказали, как трудно человеку найти в себе что-то. Но ведь вы нашли? Нашли, правда? Вот я и хочу, очень, больше всего на свете хочу, чтобы вас никогда не покидало то, что вы нашли.

— Да ради бога, да что же я нашел, Сашенька, что вы говорите? Я весь как спутанный клубок, я сам себе не рад, я не знаю, куда идти и что делать, у меня голова раскалывается! Я хочу чего-то другого, я никого не люблю, мне нет покоя, мне всех жалко, меня все возмущает, я хочу чего-то странного, я протестую, я презираю себя до бесконечности…

— Я буду вашим другом, и вам иногда будет не до конца страшно.

— Сашенька, вы говорите что-то странное, — улыбнулся Григорьев горько.

— Я тоже имею право хотеть странного, — серьезно отвечала Санька.

— Да зачем вам все это?

— А зачем человеку цвет заката? Ни пришить, ни пристегнуть, а остановишься и смотришь. Скажите, зачем человеку мысли?

— Боже мой, боже мой! — пробормотал Григорьев, сжимая ладонями виски. — И в муке будешь рожать детей своих… Я рожу ублюдка, Сашенька.

Он сжал кулаки и ввинчивал их в свою голову, в свое бессилие, в свое бесполезное отчаяние, и в эту минуту подтанцевал к столику гибкий официант с подносом на расставленных пальцах левой руки И увидел лорда, по русскому пьяному обычаю в отчаянии подводящего итог своей жизни, и замер на миг в изящной позе изумления. Губы официанта дрогнули, в презрении, глаза сузились, он ловко расставил принесенное, и можно было в книгу предложений, занести общественную благодарность, но Санька все же заметила тенью сопровождавшую каждое его движение оскорбленность, и удалился он на этот раз чуть менее танцевально.

— А вы его разочаровали, — сказала Санька. — Вы забыли изогнуть бровь.

* * *

— И все-таки мы сегодня гуляем, Сашенька, — вздохнул Григорьев, пройдя полквартала после ресторана.

— Здесь река и пароходы, да? Давайте на пароходе сплаваем? — предложила Санька.

— А что? — обрадовался Григорьев — Я когда-то зайцем плавал и вверх, и вниз. А однажды собралась компания, молоток, топор захватили, буханку хлеба и тринадцать копеек денег и решили повторить поход Амундсена к Южному полюсу: река-то на юг течет, логика железная! Через два дня нас сцапали, вернули по домам, остальных выпороли, а мне отец сказал: «Гм, гм, молодой человек… Придется вам отчитаться в срыве такой важной экспедиции перед Министром Географии и Путешествий. Он сейчас вас примет». И вышел. А через несколько минут вернулся в индейском головном уборе из перьев — мы его сами клеили из петушиных хвостов — и завернутый в байковое одеяло. «Жаль, жаль, — сказал мне Министр Географии и Путешествий, — нам очень нужен Южный полюс. Вы были начальником экспедиции? Прошу вас представить письменный отчет: на одной стороне тетради вы перечислите все снаряжение, которое брал с собой в плавание Амундсен, а на другой все, чем располагала ваша экспедиция. Потом мы подумаем, какие шаги предпринять дальше». И Министр Географии и Путешествий, неподвижно неся на гордой голове прекрасные петушиные перья, удалился по другим важным географическим делам, а начальник экспедиции остался составлять отчет.

— И составили?

— Конечно. Правда, для этого потребовался месяц, но составил.

— Хороший у вас был отец, — сказала Санька и, спохватившись, что встала на весьма шаткую почву, добавила: — А я своего почти не помню, они с матерью все время расходились. Он появлялся на неделю, а исчезал на год. И ни разу со мной ни о чем не поговорил. А потом и совсем где-то затерялся.

— Решено, Сашенька, мы с вами отправляемся в плавание.

Они спустились по круто убегающей вниз улице к пристани, у которой их ждал дрожащий в нетерпении белый пароход. Григорьев поспешил к кассе-теремку, где за крохотным окошечком сидел кто-то невидимый, как фантом.

— Нам два билета.

— Куда? — сурово спросил фантом.

— На Южный полюс, — легкомысленно сказал Григорьев.

В ответ окошечко захлопнулось.

— Дайте я, — предложила Санька и постучала и раз, и другой.

— Надо трижды, как в русских сказках, — сказал Григорьев.

Санька постучала интеллигентно в третий раз. Окошечко неодобрительно открылось.

— Чего хулиганите? — невидимо спросили из него.

— Понимаете, мы приезжие, — сказала Санька. — Нам все равно, мы просто хотим посмотреть.

— Класс?

— Девушка, нам нужен, конечно, самый лучший класс.

— А люкс не хотите? — язвительно поинтересовались из терема, похожего на звездолет.

— Давайте люкс! — обрадовался Григорьев.

Из окошечка вместе с билетами вырвалась упругая волна недоброжелательства.

Белый трехпалубный красавец баритонно просигналил дважды. Они побежали к сходням.

— Вам вниз, — сказал палубный матрос, взглянув на билеты.

— Почему вниз? Мы просили люкс.

— У вас нижняя палуба, граждане.

— Товарищ, нам не хочется на нижнюю, нам хочется наверх.

— Вообще-то можно…

— Вас понял. Сколько?

— Давай десятку.

— Родной ты наш, — сказал Григорьев, подавая десятку. — Благодетель!

— А вы можете поверить, — спросила Санька у матроса, — этот гражданин утверждал, что у нас негде спустить состояние!

— Ха, — отозвался матрос, — просто у этого гражданина никогда не ломался телевизор!

Григорьев хохотнул и хлопнул матроса по плечу. Матрос хохотнул в ответ и открыл им прекрасную двухместную каюту. Пароход отчалил.

Они погуляли по палубе, обходя пароход кругом. И в самом деле, это было удовольствие — движение, открытое в любую сторону пространство, свежий речной воздух, иногда бросавший на них тугую волну мелких, как туман, брызг, от которых становилось приятно и знобко. Пароход выбрался на середину реки, город развернулся и стал уплывать назад, а впереди надвигались холмы, долины, начинающие желтеть поля, островки скудных лесов, проплывали крохотные деревеньки с собачьим лаем, бабы на мостках с мелькающими над кучами белья вальками и запоздалыми звуками сочных шлепков, мальчишки пускали змея и азартно кричали что-то стоящим на палубе, деревенька оставалась позади, и снова берега обнимали их затененной предвечерней тишиной.

Санька и Григорьев вернулись к своей каюте и устроились в плетеных креслах под навесом верхней палубы, но все равно с простором на весь левый берег и свежим ветром, рождавшимся от движения. Григорьев вздохнул и закрыл глаза, тело расслабилось и отрадно дышало, радуясь незанятому пространству.

Санька сидела в приятном оцепенении, без мыслей созерцая освещенный тихим, уже низким солнцем неторопливо проплывающий мимо них берег да время от времени посматривая в сторону соседних кают, где расположилось семейство из шести человек: высокий, сухопарый старик с мелко дрожащей седой головой и седыми моржовыми усами, с медленными ревматическими руками, он то и дело указывал на что-то на берегу и что-то объяснял остальным; двое пожилых супругов, тоже, в общем, старики, ласково называли седого папой и предупредительно замолкали, когда он хотел заговорить; еще супруги, почти молодые, держались вместе, иногда брали друг друга за руки и тут же отпускали, улыбаясь, но не стремились, впрочем, затаиться от семейства и одинаково легко вступали в общий разговор и вели свою сольную партию; и девочка лет пятнадцати, дочь молодых — эта всех внимательно слушала, на все внимательно смотрела задумчивыми глазами дымного, агатового цвета, скрываясь иногда за завесой тяжелых темных волос, спадавших на ее удлиненное, без румянца лицо. Санька все с большим любопытством поглядывала на этих людей — и потому, что всегда проявляешь интерес к соседям, и потому, что тут собралось вместе столько поколений, сразу четыре, с прадедом и правнучкой, а главное, потому что в этих людях все сильнее ее притягивало что-то для нее непривычное.