Она моя
Шрифт:
— Нет, — поспешно отмахиваюсь. — Все нормально. Я попробую.
Ничего запредельно ужасного со мной там не произошло. И если я могу помочь, то готова жертвовать многим. Лишь бы все это закончилось, и мы с Гордеем скорее вернулись в родную страну.
Садимся с Федей на пол у журнального стола. Я прикрываю веки, позволяя сознанию вытянуть из закромов памяти лицо того мужчины. Получается довольно быстро, без особых ухищрений. Перед мысленным взором четко и ярко формируется образ. Прилагаю усилие лишь для того, чтобы задержать визуализацию.
Пару минут спустя
— Кажется, готово, — рука с дрожью стынет над листом.
— Хорошо, Кать, — шепчет Федор. — Очень хорошо.
— Правда? — спрашиваю зачем-то, хотя сама вижу, что удалось передать образ практически с фотографической точностью.
— Я возьму?
Кивая, позволяю Бахтиярову подтянуть рисунок к себе. Долго молчит, разглядывая портрет.
— Его глаза… — шепчу я, не в силах уцепиться за какую-то ускользающую мысль. — Я их где-то видела, — неосознанно растираю виски. — До «Комнаты»… Какая-то чертовщина…
На щеках и шее Федора проступают красные пятна. Шумно вздыхает, прежде чем посмотреть на меня. Почему? Очень странная суетливость с его стороны.
— Ты отлично поработала, Катюш, — прячет рисунок в папку. — На этом все. Закроем тему.
Помимо воли задерживаю на нем взгляд, он же свой вдруг отводит.
Что такое?
Стараюсь переключиться и не думать обо всей этой ситуации. Мне это ни к чему. Не хочу зацикливаться на плохом, но реакция Тарского снимает с меня последнюю шелуху и скручивает нервы в один тревожный узел. Едва Федор показывает ему портрет, меняется в лице. Без какой-либо выразительной мимики мрачнеет на глазах. Взгляд сгущается и темнеет, становится до жути холодным.
— Катя, выйди, — бросает мне и поворачивается к Федору.
Повинуюсь, чтобы не накалять атмосферу еще больше. Однако обрывки напряженного диалога все равно улавливаю.
— Я просил ее больше не вмешивать, — цедит Таир таким жестким тоном, что я вздрагиваю и покрываюсь с ног до головы мурашками.
Не представляю, как там Федор держится.
— У нас осталось мало времени, — говорит вроде как спокойно. — Ты же «перебрал» всех Карлов. Этот черт представился не своим именем, как его еще найти? С портретом у нас есть хоть что-то. Завтра подключим остальных, кто-то его обязательно узнает…
— Она не должна была это вспоминать, — с тем же давлением. — Ты же осведомлен относительно, — пауза настолько длинная, что мне кажется, будто я просто не слышу продолжения, — всех тонкостей.
— Мы поговорили, и Катя согласилась помочь.
— Согласилась, блядь, — после этого следует глухой удар, и я снова вздрагиваю. Надеюсь, что этот выплеск достался только столу. Судя по характеру звуков, он там точно задействован. Вопрос лишь в том, не послужил ли Федя проводником. — Если ее «понесет», голову с тебя сниму.
Что
это значит?Начиная слишком сильно волноваться, решаюсь все же выйти обратно. Сталкиваюсь с Бахтияровым в дверях кухни. К счастью, он невредим и направляется домой. Дурацких вопросов не озвучиваю. Просто прощаюсь и желаю доброй ночи. А вот грозит ли покой мне, только предстоит выяснить.
— Катя, иди, ложись. Я скоро буду.
Все это Тарский выдает, не глядя на меня. Курит у открытого окна. Вместе с дуновением промозглого ветра физически ощущаю и его ярость.
— Ты сердишься на меня? — не могу не спросить.
— Нет.
— По голосу не скажешь.
— Я сержусь не на тебя, — поясняет. Затягивается и повторяет на выдохе чуть сипловатым голосом: — Иди спать, Катя. Мне нужно побыть одному.
— Нет, не нужно, — впечатываюсь ему в спину.
Скользнув ладонями под руки, прижимаю их к напряженной груди.
— Катя, — выдыхает и на мгновение цепенеет, не выдавая ни слов, ни эмоций.
— Позволь мне просто постоять с тобой. Обещаю, не буду ничего спрашивать.
Хотя внутри меня уже зерна посеяны. Хочу понять, что все это значит. Хочу и боюсь. Гордей просил верить ему и в него. Наверное, этот момент один из тех, в которые я должна закрыть глаза и падать. Он не позволит разбиться.
Его грудь медленно вздымается на вдохе и так же медленно опадает. Знаю, что это отмашка одобрения, и расслабляюсь. Не прогонит. Так и стоим — неподвижно и молча. Лишь повышенный тонус внушительной мышечной массы выдает напряжение. Брошенная в пепельницу сигарета догорает впустую. Вот бы с эмоциями, как с табаком — дотла. Нет, их нам приходится прорабатывать самостоятельно.
Когда Гордей расцепляет мои занемевшие ладони и оборачивается ко мне лицом, неосознанно вздрагиваю. Иногда меня разбивают сомнения. Начинает казаться, будто он угождает мне, чтобы спасти от безумия. Но потом я ловлю этот взгляд, и все — душу сворачивает трепет. Снова верю в то, что между нами все взаимно.
— Значит, ничего не спросишь?
— Ты можешь ответить?
— Нет.
— Зачем тогда мне спрашивать?
— Сама что думаешь?
— Не думаю. Не хочу думать.
Вижу, что его еще не отпустило окончательно. Лишь первая волна схлынула, позволив говорить и двигаться без откровенной агрессивности. Вот только внутри еще кипит.
Ничего не говорю, когда резко подхватывает на руки и так же грубовато отбрасывает, усаживая на стол. Молчу, скрещивая лодыжки и впиваясь ладонями в крышку, пока Гордей достает из шкафчика бутылку вина.
С тихим хлопком выдергивается пробка. Бокал один — для меня.
— Это что — успокоительное? — нервно шучу, прежде чем отпить. — Или снотворное? — смех получается с хрипловатыми нотками.
— Обезболивающее.
— М-м-м… Лечишь меня? — еще один глоток.
Напрягаюсь, чтобы не поморщиться от терпкости — слишком много хлебнула.
— Притупляю чувствительность. Могу быть грубым сегодня.
Дрожь по коже. И следом — жар.
В горле ком. И взгляд отвести сил нет.
— Я готова.