Она назначает жертву

— Вам сколько лет? — руководствуясь одному ему известными соображениями, Лисин обращался к молодому сотруднику то на «вы», то просто и фамильярно.

— Двадцать семь. Полных.

— Вы уже не в больнице. Что значит «полных»? Итак, двадцать семь. Из них в прокуратуре вы трудитесь, выражаясь вашим же языком, полных пять лет. — Лисин покачал головой и со стуком сбросил с ладони никелированную зажигалку. — А мне сорок семь. Из них я двадцать пять работаю следователем.

Для Гасилова это было сроком, не поддающимся восприятию. Он плохо представлял себя за два месяца до пенсии и никак не мог увидеть собственную персону в роли важняка из Следственного комитета.

— Прежде чем сказать главное, я поставлю тебя в известность об одном факте, о котором ты еще не догадываешься.

— У меня в Шотландии померла бабушка и оставила мне замок и тридцать три коровы?

— Круче, — не моргнув глазом, пообещал Лисин.

— Тридцать… четыре коровы?

— Я прав, — ухмыльнувшись, подытожил Лисин. — Ты мне подойдешь. С этой минуты ты член моей группы.

— Но…

— Почему ты не открывал рта таким вот манером, когда речь шла о замке в Шотландии? — Следователь подобрал зажигалку и стал осторожно постукивать ею по столешнице, выделяя ударения в произносимых словах: — Распоряжение о введении тебя в группу я подготовлю. Следственный комитет согласует это с Генпрокуратурой. Приказ придет Мартынову по факсу завтра утром, но это уже ничего не значит. Ты в моем подчинении.

— А как же тогда выглядит главное? — Прокурор облизнул губы, пахнущие новокаином, поправил руку, лежащую на перевязи.

Действие лекарств стало отходить, уступая место боли. Кажется, именно в этот момент Гасилов начал понимать, что все происходящее — всего лишь реальность.

— С учетом того, что я никогда раньше не был членом следственной бригады?

— Это касается твоего неприятия моего отношения ко всему тому, что тебе привычно. Запомни, Гасилов, одно правило и пронеси его, если сможешь, до конца своей карьеры как кредо. — Перед лицом молодого человека появился крепкий палец, покрытый светлыми волосками. — Если кто-то вошел в твой дом и убил близких тебе людей, значит, он бросил вызов, сделал это публично, дерзко, надсмехаясь над тобой и погибшими. Теперь уже нет разницы, как именно ты найдешь мерзавца и придушишь его. — Следователь отстранился от прокурора, убрал в карман зажигалку, пачку сигарет и похлопал ладонью по столу, привлекая внимание Гасилова. — Тебя коробит от моей очевидной грубости и развязности. На самом деле это нечто другое. Наша психика устроена таким образом, что недружелюбное отношение к человеку легко исправить на симпатию. Обратная же трансформация невероятно сложна. У меня, как и у тебя, тоже был учитель. Так он говорил мне и куда более страшные вещи.

— Например? — Эта беседа без темы стала увлекать Гасилова.

— Он советовал мне беседовать с незнакомыми людьми так, словно они уже поступили со мной нечестно. Чтобы по окончании этих первых разговоров меня немного мучила скабрезная мысль о том, что они не заслуживают того, чтобы я общался с ними так грубо, развязно, неуважительно. По правилу, подтвержденному незыблемым законом природы, вскоре выяснится, что восемь из десяти людей, с коими ты столкнулся в новом уголовном деле, этого заслуживают. У остальных двух, Гасилов, не так уж трудно попросить прощения. Лучшее же извинение следователя перед порядочными людьми — это уголовное дело, профессионально и справедливо расследованное им. Так что каяться в той манере, в которой это привыкли видеть люди, не нужно вовсе.

Молодой прокурор вынул из кармана пачку и стал выковыривать здоровой рукой сигарету. Это никак у него не выходило. Следователь выждал, когда сигарета сорвется с пальцев Гасилова в третий раз, потом забрал у него пачку и помог.

— Только никогда не произноси вслух того, что сейчас услышал.

— Почему же вы это сказали? — искренне полюбопытствовал Гасилов.

— Мою репутацию испортить уже невозможно. Если я в приступе сумасшествия решу принять взятку и буду на этом застукан, то все сочтут, что меня подставили. — Лисин поднял большой палец и потыкал им через плечо в сторону двери. — На расследование одного из самых страшных преступлений начавшегося года я привез бригаду, состоящую из меня и двух оперативников. Они лучшие в МУРе, но согласись, что это не очень многочисленная группа для того дела, свидетелем которого ты стал.

— Да уж.

— Между тем для меня это оптимальный состав. Если следователь, располагающий такой вот бригадой, не в состоянии найти убийцу, то ему не сделать этого и с тысячей помощников.

Логика, не похожая на постулаты, что были в ходу в Старооскольске, но беспощадная и справедливая, заставила Гасилова промолчать. Оправдаться ему было чем. Он не курил с момента ранения и теперь жадно втягивал в себя табачный дым.

— Я уверен, что крови ты увидишь еще столько, что не будешь знать, куда ее сливать. Многое… — Лисин помолчал, прищурился и ощупал Гасилова взглядом, словно обыскал. — Да, многое покажется тебе еще более неприятным. Та антипатия, которую ты ко мне испытываешь сейчас, может статься, будет направлена уже не в мою сторону. Она коснется тех лиц, которым ты безоговорочно веришь.

— Я не испытываю к вам неприязни.

— Под стягом моей бригады лжецы не ходят.

— Ладно, испытываю, — сдался Гасилов. — Но небольшую.

— Ты хорошо запомнил этот разговор?

Гасилову не оставалось ничего другого, как признать и это.

— Так вот это наша последняя спокойная беседа. — Такое обещание было похоже уже на угрозу. — Не исключено, что события будут развиваться так, что нам некогда станет выяснять отношения. Предвидя это, я хочу, чтобы между нами все было предельно ясно. Позови сюда Мартынова. Я доведу до него свое решение. С Москвой я согласую прямо сейчас. — Последнее он бормотал уже не для прокурора, а для себя.

Когда в столице подняли трубку, Лисин опустил формальности и начал с главного:

— Егор Викторович, мне в бригаде нужен человек из местной прокуратуры, разбирающийся в криминальной обстановке Старооскольска.

— Так найди его и возьми, — удивился Смагин, заместитель начальника Следственного комитета.

— Я уже нашел и взял. Рапорт пришлю факсом.

— Как там? — помедлив, поинтересовался Смагин.

— Приятный на вид зеленый городок. В таких населенных пунктах у людей весною расцветает душа. Много церквей и совсем мало нетрезвых людей на улицах. За те двадцать минут, пока ехал от окраины до центра, я насчитал четыре храма и двоих пьяных.

— А в прокуратуре?

— Здесь пьяных нет. Но и храм божий это заведение тоже не напоминает. Скорее преисподнюю.

— Тульский еще не прибыл?

— Обещал приехать через час. Уже звонил из самолета. Правда, не мне, а в собственную приемную. Хотя я на его месте в первую очередь связался бы с человеком, прибывшим для расследования.

Смагин знал, что три часа для Лисина на месте преступления — это уже немалый срок, поэтому спросил прямо, не боясь наткнуться на формулировки, уводящие прочь от истины:

— Что на первый взгляд?

— Говоря коротко, ситуация двояка. Это если не считать предположения о невменяемости стрелка.

— Да, давай эту версию забудем, — предложил Смагин.

— А я бы не забывал.

— Иван Дмитриевич, под любым сумасшествием кроется светлый разум!

— Ладно, — согласился Лисин. — Итак, версия первая — месть. Убийца двигался по коридору и заходил в конкретные, интересующие его кабинеты. Он стрелял в определенных людей, обходя других. Это при всех открытых дверях.

— А вторая?

По голосу начальника Лисин понял, что данная версия будет для него главной, пока не доказано иное.

— Акт устрашения. Стрельба шла на третьем этаже прокуратуры, где расположен отдел по надзору за соблюдением федерального законодательства. Убийца миновал и первый этаж, и второй, следственный. Я прошел его дорогой и обратил внимание на один интересный факт. В прокуратуре Старооскольска решетки установлены только на окнах первых двух этажей.

— Так…

— Можно предположить, что убийца ориентировался на это, знал и глубину сугроба под окном. Стрелять он начал не из глубины коридора, что выглядело бы логично, а от лестницы. Преступник продвигался к окну. Предположение о том, что он знал об отсутствии решеток на третьем этаже, поднялся именно туда, учинил расстрел и выпрыгнул, зная точно, что не разобьется, имеет право на жизнь.