Она уже мертва

Никто не возмущается присутствию этих вещей, как было вчера. Никто не пикируется, не обвиняет друг друга в корыстолюбии, эгоизме, душевной глухоте и прочих неприятных качествах, так свойственных человеку.

Никто не приветствует Белку радостными возгласами, ироническими репликами, плакатом «Ловко мы тебя разыграли?!».

Никто не издает ни звука, потому что все, сидящие за столом, – мертвы.

Осознание этого не сразу доходит до Белки, ведь и Шило, и Ростик, и МашМиш выглядят вполне естественно, их шеи не располосованы ножом, и следов удушения на них нет. Ее многочисленная новообретенная родня сидит, откинувшись на спинки стульев, и кажется, что они просто отдыхают. Внимательно вслушиваются в голос Билли Холлидей, пришедший на смену Армстронгу и Фитцджеральд, – I Only Have Eyes for You.

«Я вижу только тебя» – вот как называется эта песенка. Белке никогда не нравилась Билли, пусть она заткнется!

Пусть, пусть, пусть!

Белка истошно кричит, стараясь заглушить Билли; она кричит так, что ее, должно быть, слышно в старом доме Парвати, и в маленькой бухте с расщелиной, и даже в Ялте, и даже в Турции, куда мальчик Шило так и не добрался на своем надувном матрасе. В Турции живет еще один мальчик – Эмин, сладкий, сахарный, сколько сейчас времени в Турции, в Стамбуле? Даже если разница составляет час или два (час? два? сейчас не вспомнить), время ужина еще не закончилось. И вполне вероятно, что Эмин сидит сейчас за столом, ужинает в баре поблизости от дома или в своем любимом рыбном ресторанчике на набережной Эминёню (дивное созвучие имен). Разница лишь в том, что Эмин может запросто позволить себе макрель и жареную ставридку, а ее кузены и кузины – мертвы.

Все шестеро.

Белка кричит и кричит, но никто, кроме Билли, не слышит ее. Хотя она тоже мертва, жив только ее голос, он льется откуда-то из невидимых Белке колонок. Но и мертвой, Билли есть чем себя занять: она поет. Остальные не знают, что делать, они еще не приноровились к смерти как следует и потому просто сидят, глядя друг на друга остекленевшими глазами. Маш смотрит на бывшего толстяка Гульку – она удивлена; Аля смотрит на Миша – она удивлена не меньше. Непонятно, куда смотрит Ростик, сидящий в торце стола. На своего братца Шило, на шахматы, на шарф?

Я вижу только тебя.

Кого сейчас видят эти шестеро мертвых людей? Белку, которая кричит и не может остановиться. Крик лезет изо рта, как тесто из квашни, затолкать его обратно не получается. Со стороны смерти это, наверное, выглядит смешно: орущая живая среди мертвецов, которая не в силах ни приблизиться к ним, ни прикоснуться.

У Гульки точно такой же след на шее, который был у Али, да и Алин никуда не делся. У всех остальных все в порядке с горлом, во всяком случае на первый взгляд. Но когда Белка касается рукой плеча Шила (того, кто был ей ближе всех; того, к кому она успела по-настоящему привязаться), старший лейтенант Геннадий Кирсанов всем телом заваливается на стол подобно гигантской кукле, подобно костяшке домино. Затылок у Шила разворочен, волосы покрыты липкой черной кровью.

Выходное отверстие пули.

Откуда Белка знает это? Ниоткуда. В этом «ниоткуда» до сих пор живет и здравствует ее недолгий ухажер со вгиковским дипломом. Когда-то он подавал большие надежды, а теперь нон-стопом строчит сценарии криминальных сериалов. Этот сценарист с видом первооткрывателя и поведал Белке о том, как ведет себя пуля: входное отверстие едва заметно, зато выходное сносит едва ли не полголовы. Вход – копейка, а выход – сто рублей, метафорически пошутил он тогда.

Белка все еще не может оправиться от охватившего ее ужаса, но ясность взгляда уже вернулась к ней, а вместе с ней стали проступать детали, ранее неочевидные. Лилово-фиолетовые полосы есть только на шее у Али и Гульки, у всех остальных – крошечные дырки во лбу, кожа вокруг них едва заметно опалена. Двое были задушены, четверо – убиты наповал, кто мог совершить такое? Сумасшедший? Или, напротив, хладнокровный и совершенно вменяемый убийца?

Он и сейчас здесь, возможно даже – в нескольких метрах от Белки, за шторой. За дверью, ведущей к бильярдной. За дверью, ведущей к винтовой лестнице. Он может возникнуть за ее спиной. И Белка и опомниться не успеет, как ее шею захлестнет удавка. Он может возникнуть прямо перед ней. И тогда она разделит участь Шила, Ростика и МашМиша. Займет свое место в лодочке, несущей ее прямиком к Кораблю-Спасителю; вход сюда стоил дешево, а выход…

Оставаться в этой комнате дальше – все равно что примкнуть к ужасающему, кровавому семейному ужину. Бежать – бессмысленно, обе двери заперты, почему медлит убийца, чего он ждет?

Когда закончит петь Билли Холлидей.

Белка снова кричит, на этот раз получается что-то совсем уж отчаянно-бессвязное:

– Где ты?! Выходи!!! Давай, откройся!

Ответа нет, не потому ли, что Билли никак не может кончиться?

Неизвестно, сколько времени есть в запасе у Белки, может быть – несколько минут, может быть – жалкие секунды, но не использовать их нельзя. Она мчится в сторону буфетной: совсем недавно Миш и Шило обнаружили там штопор, значит, где-то могут быть и ножи. Надежда на нож призрачна, даже если он найдется, но это хоть какая-то осмысленная цель. Истошно кричать и оставаться при этом в бездействии невыносимо.

…Она все ждала шагов за своей спиной – громких или, наоборот, легких, крадущихся. Но ее сопровождали лишь звуки музыки, какого-то умиротворяющего блюза. Ворвавшись в буфетную, Белка принялась с грохотом выдвигать все имеющиеся ящики и откидывать крышки: несколько дорогих сервизов, бокалы, супницы, чашки с блюдцами, кольца для салфеток, изящные фарфоровые статуэтки животных и людей, вилки, ложки…

Ножи оказались столовыми.

Чертова буфетная! Это – не кухня, в которой готовят еду, в комнате хранятся предметы сервировки, будь проклят этот дом!

На смену энтузиазму пришло глухое отчаяние, и Белка, забившись в угол, зарыдала. Единственное, что она может сделать сейчас, – не отводить взгляд от распахнутой двери. Если убийца придет сюда (а он обязательно придет), она сможет посмотреть ему в лицо.

Белка не знает, чьим будет это лицо. Хотя… нет. Знает. Лицо коллекционера незадачливых насекомых. Того, кого дурачок Лёка обозвал странным словом «зимм-мам». Что еще говорил Лёка? Что никому больше не понадобятся телефоны. Что когда придет зимм-мам, ей станет по-настоящему страшно. И что она сразу поймет: он пришел.

Он пришел.

Пришел, чтобы усадить за праздничный обеденный стол, где все замерли в ожидании завтрака. В ожидании лета. Того лета, в котором они снова станут детьми. И Маш, возможно, помирится с Астой. А Аста ответит Мишу слегка надменной взаимностью, флирт между двоюродными братьями и сестрами – обычное дело, когда еще влюбляться, как не в шестнадцать лет?… А сама Белка… она будет по-прежнему скучать по Сереже. Она всегда скучает по Сереже, ей хочется крепко смежить веки и заснуть. Чтобы проснуться уже мертвой, в том самом мире, где дырки во лбу и фиолетовые полосы на шее проходят сами собой, заживают, как заживают царапины и густо смазанные зеленкой раны на коленках. И самое главное: она наконец-то увидит Корабль-Спаситель, огромный и величественный. Каюты в нем уже заняты теми, кого она так сильно любила, по крайней мере, одна из кают. Мама и папа ждут свою Белку, и она скоро, совсем скоро причалит к борту…

Кажется, Белка и впрямь заснула, а может, провалилась в забытье, из которого ее вывел странный звук – как будто две льдинки стукнулись друг о друга. Звук шел не извне, а откуда-то из недр ее сумки, которую все это время она таскала с собой. Неужели заработал телефон? Резким рывком Белка вытряхнула все содержимое сумки на пол: куда-то в сторону полетел дневник Инги, развалилась на части папка с ее фотографиями, а маленькое круглое зеркальце откатилось к буфету, произведя невероятный шум. Вот открытка с приглашением к путешествию, оказавшемуся путешествием в один конец, вот тушь для ресниц, которая ей больше не пригодится, вот идиотский вьетнамский бальзам «Звездочка»… Где же телефон?