Она. Аэша. Ледяные боги. Дитя бури. Нада

Я с недоверием посмотрел на старого колдуна.

— Ты, конечно, считаешь меня старым обманщиком, но смотри, что будет дальше. Твой дух уже поднимается из тела и душит твою глотку, как было бы, если бы ты проглотил этот маленький камушек.

Я старался протестовать, но не мог произнести ни слова. Вероятно, я поддался внушению и действительно почувствовал, будто камень застрял в моей глотке. Это нервы, подумал я, результат переутомления. И так как я не мог произнести ни слова, то сидел неподвижно с недоверчивой усмешкой на устах.

— Теперь, — продолжал карлик, — может быть, вам покажется, что я умру, но вы не трогайте меня, иначе сами можете умереть.

Говоря это, он бросил по большой щепотке корешков, о которых я упомянул, в оба костра. Немедленно из них взметнулись высокие языки пламени, какие-то зловещие языки, которые сменились столбами густого белого дыма с таким сильным едким запахом, какого мне никогда не приходилось вдыхать. Казалось, этот запах пропитал меня насквозь, а проклятый камень в горле сделался величиною с яблоко.

Затем Зикали бросил белый агат в правый костер, против которого я сидел, и проговорил:

— Войди, Макумазан, и смотри.

А черный агат он бросил в левый костер и сказал:

— Войди, сын Мативани, и смотри.

Так морочил нас старый знахарь, а мы невольно поддавались его внушению. Я чувствовал какую-то странную пустоту, будто я — не я. Все эти ощущения, несомненно, вызвал сильный запах горящих кореньев. Вероятно, я все же сохранил способность видеть и наблюдать, поэтому ясно видел, как Зикали сунул свою голову сперва в дым моего костра, а затем в костер Садуко, потом откинулся назад, выпуская дым облаками изо рта и ноздрей. Затем я увидел, как он упал на один бок и остался лежать неподвижно с распростертыми руками.

В таком положении Зикали пролежал очень долго, и я подумал, не умер ли он на самом деле. Но в этот вечер я не мог сосредоточить своих мыслей на Зикали или на чем-нибудь определенном. Я просто машинально отмечал все эти факты, как человек, не имеющий к ним никакого отношения. Они меня нисколько не интересовали, я ощущал какое-то полное ко всему безразличие, мне казалось, что я не здесь, а где-нибудь в другом месте. И все происходило, как во сне. Солнце село, не оставив даже отблеска. Единственный свет исходил от тлеющих костров, и его было как раз достаточно, чтобы освещать фигуру Зикали, лежавшего на боку и напоминавшего своей неуклюжей формой мертвого теленка гиппопотама. Вся эта история начинала мне страшно надоедать, ощущение пустоты становилось невыносимым.

Наконец карлик зашевелился. Он сел, зевнул, чихнул, встряхнулся и стал шарить голой рукой в горящих угольях моего костра. Вскоре он нашел белый камень, раскаленный докрасна, — по крайней мере, таким он казался при свете костра — и, внимательно осмотрев его, сунул его себе в рот. Затем он нашарил в другом костре черный камень и поступил с ним таким же образом. Потом… У меня в памяти осталось, что костры, почти совершенно догоревшие, снова ярко вспыхнули. Я предполагаю, что он незаметно подложил в них топливо и заговорил:

— Подойдите сюда, Макумазан и сын Мативани, и слушайте, что я вам скажу.

Мы подошли к кострам, которые горели необычайно ярко. Затем он выплюнул на руку белый камень. Я заметил, что камень покрыт линиями и пятнышками, как птичье яйцо.

— Ты не можешь растолковать эти знаки? — спросил он, держа передо мною камень. Я покачал головой, и он продолжал:

— А я могу прочесть их так, как вы, белые, читаете ваши книги. Вся твоя прошедшая жизнь написана здесь, Макумазан, но нет необходимости рассказывать тебе ее, так как ты ее сам знаешь. Но здесь также написано и твое будущее, странное будущее, — и он с интересом стал рассматривать камень. — Да, да, удивительная жизнь и славная смерть предстоит тебе. Но об этом ты меня не спрашивал, поэтому я и не скажу ничего, да ты и не поверишь мне. Ты меня спрашивал только о предстоящей охоте, и я говорю тебе: если ты благоразумен, то не ходи на охоту с Умбези, будешь на волосок от смерти. Хотя все кончится благополучно.

Затем он выплюнул черный камень и тоже осмотрел его.

— Твое предприятие будет успешно, сын Мативани, — сказал он. — Вместе с Макумазаном ты достанешь много скота, но ценою многих человеческих жизней. В остальном… — Но ведь ты меня об этом не спрашивал…

Мы сидели совершенно молча, пока карлик не прервал молчания громким, жутким смехом.

— Это колдовство, конечно, — сказал он. — Ничего особенного, не правда ли? Почему ты не попросил меня предсказать тебе всю твою будущую жизнь, белый человек? Это тебе интересно, но ты, конечно, ничему этому не веришь! Садуко, ступай спать! А ты, Макумазан, посиди со мной еще в моей хижине. Мы поговорим о других делах.

И он повел меня в хижину, хорошо освещенную горящим посередине очагом, и предложил мне кафрское пиво, которое я выпил с удовольствием, так как мое горло пересохло.

— Скажи, кто ты? — спросил я прямо, когда уселся на низкий табурет и, прислонившись спиной к стене хижины, зажег свою трубку.

Он поднял свою большую голову с кучи шкур, на которой лежал, и посмотрел на меня.

— Меня зовут Зикали, что значит «оружие». Ты это знаешь, не правда ли? — ответил он. — Мой отец умер так давно, что его имя не имеет никакого значения. Я карлик, очень уродливый, с некоторым образованием, как мы, черные, его понимаем, и очень старый. Хотел бы ты еще что-нибудь знать?

— Да, Зикали. Сколько тебе лет?

— Ты знаешь, Макумазан, что мы, кафры, не умеем как следует считать. Сколько мне лет? Когда я был молод, я пришел в эту страну с Большой реки, вы ее, кажется, называете Замбези, с Уновандви, который в те дни жил на севере. Теперь это уже все забыли, ведь много времени утекло с тех пор! Но если бы я умел писать, то описал бы историю этого похода и те великие битвы, в которых мы сражались с народом, жившим до нас в этой стране. Впоследствии я стал другом отца зулусов, того, которого до сих пор зовут инкузи Ункулу (Великий предводитель). Может быть, ты слышал о нем? Я соорудил специально для него этот табурет, на котором ты сейчас сидишь, он им пользовался до своей смерти, а потом табурет опять перешел ко мне.

— Инкузи Ункулу! — воскликнул я недоверчиво. — Как же так? Говорят, он жил несколько сот лет тому назад.

— Неужели, Макумазан? Но ведь я тебе уже сказал, что мы, черные, не умеем так хорошо считать, как вы. Правда, мне кажется, что это было только вчера. Как бы то ни было, после его смерти зулусы стали очень плохо обращаться с нами и с теми племенами, которые пришли с нами с севера. И я поссорился с зулусами и в особенности с Чакой, которого называли Ухланайя (Безумцем). Видишь, Макумазан, ему нравилось высмеивать меня за то, что я не был похож на остальных людей. Он дал мне прозвище, которое значило: «Тот, кому не следовало родиться». Я не хочу даже выговорить его имя, это тайна, которая никогда не сорвется с моих уст. Но временами он обращался к моей мудрости, и я отплатил ему за его насмешки: я давал ему плохие советы, и он следовал им. Таким образом, я был причиной его гибели, хотя никто не догадался о моем участии в этом деле. Но когда он умер от руки своих братьев Дингана, Умлангана и Умбопы, и тело его выбросили из крааля, как это делают с преступниками, то я пошел ночью, сел у его трупа и громко смеялся. — Зикали залился своим жутким, ужасным смехом.

— Трижды я смеялся: один раз за моих жен, которых он отнял у меня; второй раз за моих детей, которых он убил, и третий раз за насмешливое прозвище, которое он дал мне. Затем я стал советником Дингана, которого ненавидел еще больше, чем Чаку, потому, что он был такой же, как Чака, но без его величия. И ты знаешь конец Дингана, ведь ты сам принимал участие в этой войне, и конец Умлангана, его брата и соучастника в убийстве, которого я посоветовал Дингану убить. Теперь правит зулусами Панда, последний из сыновей моего врага, Сензангакона. Панда глупец, но я щажу его потому, что он пытался спасти жизнь моему ребенку, которого убил Чака. Но у Панды есть сыновья, такие же, как Чака, и я орудую против них, как орудовал против живших до них.