ОНО
Шрифт:
И в потоке этой болтовни, местами весьма язвительной, без всякой связи с предыдущими и последующими словами, как бы между прочим, Руфь Блюм задала страшный вопрос: «Когда же вы со Стэнли собираетесь сделать нас бабушкой и дедушкой? Мы готовы уже нянчить вашего малышку, его или ее, кого уж Бог даст. Может, ты этого не замечаешь, Пэтти, но ты уже в таком возрасте, годы уходят». И после этого сразу про дочку Брукнеров — этажом ниже, которую прогнали из школы, потому что на ней была совершенно прозрачная блузка без бюстгальтера.
Тоскуя по старому дому в Трейноре, чувствуя неуверенность и страх перед будущим, Пэтти вошла в их новую спальню и легла на матрац (пружинная кровать была все еще в гараже, и матрац, положенный прямо на пол, на котором не было
Стэнли хотел, чтобы у них были дети. И она хотела. В этом супруги были совершенно единодушны, как и в любви к фильмам Вуди Аллена, как и в том, что регулярно ходили в синагогу, имели схожие политические симпатии и презирали марихуану и еще сходились в большом и малом в десятках и даже сотнях случаев. В Трейноре у них была особая комната, которую они разделили поровну. Слева у Стэна был письменный стол для работы. Справа у Пэтти стояла швейная машинка и карточный столик, на котором она решала головоломки — складывала картинки-загадки. В прошлом они так горячо спорили насчет этой комнаты, что последнее время редко заводили о ней разговор — она просто была в наличии, как их большие носы с горбинкой и обручальные кольца, у каждого на левой руке. Когда-нибудь эта комната будет принадлежать Энди или Дженни. Но когда будет этот ребенок? Швейная машинка, корзины со всяким тряпьем, карточный столик, письменный стол — все стояло на своих местах и с каждым месяцем словно бы укрепляло свои позиции в соответствующих концах комнаты, все это словно подчеркивало, что с полным правом явилось на свет. Так думала Пэтти, хотя эта мысль никогда не вырисовывалась у нее так отчетливо: подобно слову «порнография», это было понятие, маячившее за пределами ее понимания. Но Пэтти отлично помнила, как однажды, когда у нее была менструация, она открыла в ванной шкафчик под раковиной, чтобы достать гигиеническую салфетку; Пэтти помнила, как она смотрела на коробочку с аккуратно уложенными тампонами. И они словно говорили ей: «Привет, Пэтти! Мы твои дети. Единственные дети, которые у тебя будут. И мы хотим есть. Напои нас. Напои нас кровью».
В 1976 году, три года спустя после того, как она бросила принимать противозачаточные таблетки, они отправились на консультацию в Атланту, к врачу по фамилии Харкавей.
— Мы хотим знать, все ли у нас в порядке, — пояснил врачу Стэнли. — А если нет, можно ли вылечиться.
Супруги сдали анализы. Из них явствовало, что сперма у Стэнли вполне дееспособна, а яйцеклетки у Пэтти вполне плодородны, с сосудами тоже все было в порядке. Харкавей, без обручального кольца, с приятным открытым румяным лицом институтского аспиранта, только что вернувшегося из Колорадо, где он катался на лыжах в зимние каникулы, пояснил супругам, что, возможно, это всего лишь нервы. Он пояснил, что такие проблемы возникают довольно часто: чем сильнее желание, тем хуже у вас получается. Вам надо расслабиться, посоветовал он. И по возможности, стараться не думать о зачатии ребенка во время половых сношений.
По дороге домой Стэнли пребывал в сердитом настроении. Пэтти спросила, отчего он сердится.
— Я никогда не думаю, — пробурчал он.
— О чем ты не думаешь? — не поняла Пэтти.
— Не думаю о зачатии во время этого…
Пэтти прыснула со смеху, хотя к тому времени ей было немного тоскливо и страшно. Ночью, когда они лежали в постели, Пэтти думала, что муж давно спит, но тут Стэнли ее напугал: заговорил в темноте сам с собой. Голос его звучал невразумительно, Стэнли душили слезы. «Это все я, — произнес он. — Это я виноват».
Пэтти повернулась к нему лицом, нащупала в темноте, обняла.
— Не говори глупости, — сказала она. Но сердце у нее колотилось.
Стэнли не просто ее испугал: казалось, он заглянул в ее душу и прочел потаенное убеждение, о котором она до этого ничего не знала. Сама не понимая почему, Пэтти почувствовала,
догадалась, что он прав. Что-то и впрямь неладно, но дело не в ней. Что-то неладное с ним.— Не будь размазней, — яростно прошептала она, прижавшись к его плечу.
Он был в поту, и Пэтти внезапно поняла, что он боится. Страх исходил от него холодными волнами; лежать нагой рядом с ним было все равно что перед открытым холодильником.
— Я не размазня и не говорю глупостей, — произнес он тем же невыразительным и одновременно задыхающимся от волнения голосом. — И ты это знаешь. Все дело во мне. Но я не могу это объяснить.
— Что ты такое мелешь! — В ее голосе послышались жесткие, бранные нотки. Так обычно говорила мать, когда чего-то боялась.
И только она отругала его, по ее телу пробежала дрожь и она выгнулась, как кнут. Стэнли почувствовал это и еще крепче обнял ее.
— Иногда, — начал он, — иногда мне кажется, я знаю, почему это происходит. Иногда приснится какой-то сон, я просыпаюсь и думаю: «Теперь я знаю, в чем дело». Дело не в том, что ты никак не забеременеешь — нет, все, решительно все никуда не годится. Вся жизнь коту под хвост.
— Стэнли, при чем здесь твоя жизнь? У тебя все в порядке.
— Я не говорю, что с душой у меня не в порядке. Так все прекрасно. Я говорю о внешних воздействиях. Казалось бы, должно кончиться, а оно не кончается. Я просыпаюсь после этих снов и думаю: «Вся моя приятная жизнь была не чем иным, как глазом какой-то бури». Какой именно, я не могу понять. Мне становится страшно, но потом это стирается… Как обычно пропадают сны.
Пэтти знала, что Стэнли иногда снятся дурные сны. Раз шесть, а то и больше он будил ее среди ночи — метался по сторонам.
Вероятно, были и другие случаи: она просто не просыпалась, когда мужу снились кошмары. Всякий раз, когда она поворачивалась к нему, спрашивала, что случилось, он отвечал неизменно: «Не помню». Затем тянулся к пачке сигарет, курил в постели — ждал, когда уйдут остатки сна, словно горячечный пот через поры.
Ребенка по-прежнему не было. Вечером 28 мая 1985 года — накануне того рокового дня, когда Стэнли принял ванну, — родители, его и ее, живущие по своим углам, еще питали надежду на внука или внучку. По-прежнему одна комната держалась про запас, противозачаточные таблетки лежали на своем месте, в шкафчике под раковиной в ванной комнате, с месячными все обстояло благополучно. Мать Пэтти, чересчур поглощенная своими делами, но, впрочем, не настолько, чтобы не замечать страданий дочери, перестала задавать сакраментальный вопрос как в письмах, так и при встрече, когда Пэтти и Стэнли дважды в год наезжали в Нью-Йорк. Прекратились и шутки насчет того, принимают ли супруги витамин «Е». Стэнли тоже перестал упоминать о детях, но порой, когда он не чувствовал, что за ним наблюдают, Пэтти видела какую-то тень у него на лице, как будто он отчаянно пытался что-то вспомнить.
Если не считать этого омрачающего их жизнь обстоятельства, все было, в общем, недурно. Пока поздно вечером 28 мая в разгар передачи «Семейные ссоры» не зазвонил телефон. Возле Пэтти лежало шесть мужниных рубашек, две ее блузки, коробка со швейными принадлежностями и шкатулка с запасными пуговицами. В руках у Стэнли был новый роман Уильяма Денбро, еще даже не опубликованный, в верстке. На первой стороне обложки был изображен рычащий зверь, а на задней стороне — лысый старик в очках.
Стэнли сидел рядом с телефоном. Он поднял трубку и произнес:
— Алло. Дом Урисов.
Какое-то время он, нахмурясь, слушал ответ, на переносице образовалась складка.
— Кто-кто? — переспросил он.
Пэтти тотчас насторожилась, испугалась. Впоследствии чувство стыда вынудило ее сказать неправду родителям: как только зазвонил телефон, она будто бы сразу почувствовала неладное; однако на самом деле тревожилась она всего одно мгновение — когда оторвалась от шитья и посмотрела на Стэнли. Но, может быть, предчувствие их не обмануло. Может, задолго до звонка они подозревали, что такое непременно случится: что-то, что никак не вписывалось в картину уютного дома, обрамленного живой изгородью тисов, до такой степени предопределенное, что оно особенно не нуждалось в подтверждении… одно мгновение испуга, словно укол.