Опасная привычка заглядывать в окна

Я вдохнул всей грудью, закинул руки за голову, потянулся, глядя вверх на кусочки синевы, пропущенной зеленью дубов.

И застыл в этой позе.

На низком дубовом суку, среди тонких ветвей с резными листьями, горела птица. Она была будто привязана, отчаянно била пылающими крыльями и не могла взлететь. Она горела молча, не нарушая лесной идиллии. Только потрескивали крылья и в немой муке поворачивалась из стороны в сторону маленькая головка. Птица чуть крупнее голубя, с белой грудкой, что обугливалась на глазах.

«Феникс»…подумал я. Но, опровергая меня, черный комок мертво упал в траву. И душно понесло жареной дичью.

Я подошел ближе. Пепельная тушка лежала в траве рядом с муравейником, от нее поднимался дымок.

Вершины ближних деревьев и все вокруг было обыденным. Плескались на ветру листья, пересвистывались птицы, эхо доносило дробный стук дятла.

Возле обгорелого комочка уже бегали хлопотливые муравьи, но на него не взбирались, горячо. Целый пир для муравьев, гора мяса, нежданно свалившаяся на них, придавив пару дюжин и дав обильную пищу остальным.

«Спрошу у коммунаров», – подумал я и пошел по тропинке. Мне хотелось просто гулять по лесу – роскошь редчайшая в моей городской жизни, и не задумываться ни о чем. Ну что за чушь!? Что еще за фениксы, которые не восстают из пепла, как им положено?

Я с раздражением вглядывался в кроны над головой – одной такой птички-мученицы достаточно. Но чем дальше шел, тем меньше хотелось гулять. Я повернул обратно.

У коммунаров ничего я не спросил. Не то, чтобы забыл, а не решился. Чисто интуитивно.

Я правильно угадал столовую, туда меня и повел русобородый председатель обедать. Ели овсяную кашу, присыпанную зеленью и чесноком. Потом мы осматривали длинные сараи, где пучками под потолком на сквозняке сушились травы. Мне показали, где эти травы фасуют. Все было дельно, чисто, травяной дух бодрил. Лишь иногда всплывала в памяти пылающая птица.

К вечеру начали собираться коммунары: бородатые мужики, поджарые и моложавые, и их боевые подруги. Я немного пообщался с ними за ужином. Говорили со мной приветливо, но, чувствовалось, устали.

В десять в коммуне был отбой. «Режим», – сказал председатель, и мы с ним, почаевничав с несколькими видами меда (от темно-коричневого до совсем прозрачного как клей), разошлись.

Я отправился в отведенную мне комнату в просторном доме председателя. Подушка и тюфяк пахли свежим сеном. Травяное облако окутало меня, мысли лениво потекли. Материал в голове написался сам собой, в солнечно-медовых тонах. Только горящая птица портила картину. Но писать о ней глупо, читатели решили бы, что у меня галлюцинации.

Я слишком много выпил чаю с медом перед сном, поэтому проснулся часа в три, В окно заглядывала ущербная луна. Я вышел в коридор и замер – в комнате председателя горел свет, слышались голоса. Вот тебе и режим!

Я решил глянуть, нет ли там женщин, и могу ли я выйти в трусах. И как отреагирует собака-зверь меня тоже интересовало.

Но разговор у председателя был так необычен, что я резко затормозил у двери, сквозь которую пробивался свет, и прислушался.

– Сколько можно повторять, – слышался раздраженный голос председателя.

– Все должно быть чисто, а если умрут все, кто в этот день были в театре или в церкви, это же наведет на какие-то выводы, начнется расследование. По одному безопаснее. Город большой. Странные смерти, но кто на кого обращает внимание в нынешней неразберихе.

И продолжал,

– Так, с этим все. К пятнадцатому сентября мы должны набрать тысячу. Новые цифры какие?

Один за другим послышались голоса.

– У меня девяносто шесть.

– Сто одиннадцать.

– Пятнадцать. – Послышался неодобрительный гул.

Голос, назвавший последнюю цифру, начал оправдываться, – У меня же окраина, ночью ходят редко, боятся. Самый бандитский район. И много черных попадается.

– Естественно! Кому же, как не черным заглядывать ночью в окна. – Послышались тихие смешки.

Я услышал еще несколько цифр, и председательский голос подбил сумму, – Значит четыреста двадцать девять, и больше месяца впереди. Нужно сделать еще несколько точек, иначе не справимся. Еще человек шесть наймем.

Послышались шаги, скрипнула дверца шкафа, и я рискнул глянуть в замочную скважину.

За столом сидели коммунары, человек десять, сдвинув головы к свету настольной лампы. Лица освещались снизу и казались зловещими. Никто не курил, но спиртным пахло, хотя бутылок на столе не было. Председатель вытаскивал из шкафа и ставил на стол небольшие черные ящички, размером с утюг.

– Упакуем отдельно и завтра отправим.

– Может и этого? – Один из коммунаров – седой, с очень синими глазами (я обратил на него внимание еще днем) кивнул в сторону моей комнаты. Я отпрянул от двери с глухо забившимся сердцем, и, уходя на цыпочках, услышал резкий голос председателя.

– Чушь! Ты в своем уме? Я и так еле успел предупредить, когда он в лес поперся. Но, судя по всему, он ничего не видел, иначе – спросил бы. Даже не думай, он должен спокойно отсюда уехать и написать о нас сладкую сказку.

* * *

Я закончил рассказ и выжидательно посмотрел на Валерку. Мы уговорили борщ, яичницу, и хлеба не осталось.

– Слушай, может это и ерунда, – сказал Валерка, – но меня развезло позавчера после того, как я в то окно заглянул, с лампой. И потом все хуже и хуже становилось. Я думал, утром пройдет. Ни фига! Так что я последние часы как-то и не помню.

– Еще бы тебе помнить. – вспомнил я восковое Валеркино лицо.

– Ты лучше расскажи, что ты там видел.

– Женщина с вязанием перед телевизором…– медленно начал Валерка и замолчал.

– Ну, подробно перечисли, что там было, – подбодрил его я

– Ну, ты от меня много хочешь, мы ж по пять литров вылакали… Ну, женщина, немолодая. Телевизор…Вязала она так, – Валерка повертел пальцами, – не смотрела на вязание, а в телевизор.

– И тебя не заметила?

– Да кто его знает. Вообще, эта лампа зеленая как-то нелепо там стояла. Зачем – непонятно. Женщина сидела под торшером, на свету. Зачем лампа на подоконнике?