Опекун для юной девы

— То есть? — недоуменно хмурится женщина. — Погоди, так это правда? Слухи не лгут, тебе действительно подарили? Из чужих? Сам Владыка, лично?

— Мама, где я и где Владыка? — чуть улыбается он ее доверчивости. — Кто-то из его подчиненных внес меня в списки в связи с юбилеем, а он подписал не глядя, вот и все «лично». А девочку мне потом курьером доставили. И тоже не «лично». Набили целую машину, да и развозили, — не смог скрыть неприязни.

— Но это же не важно, Арик, все равно, такой почет, — она неправильно понимает его негатив.

— Видела б ты того урода, что их развозил, — про почет он даже не услышал. — А они маленькие, перепуганные, дрожащие…

— Да, некрупная, — мама пытается оценить подарок. — А ты уверен, что она взрослая?

Он лишь качает головой, вздыхая:

— Не было там взрослых, мама.

Аня давно перестала вслушиваться. Вначале она попыталась сообразить, на что может быть похож их язык, но… в голову ничего не пришло. Да и много ли она языков не то что знает, слышала? Аршез явно рассказывал о ней, недаром его руки то скользили по ее плечам, то приобнимали ее за талию. Аня не возражала. Ничего лишнего он себе не позволял. Да и объяснял же он, у них так принято. А эти руки словно заявляли на нее свои права, а Ане почему-то очень хотелось, чтоб его сестренка видела: да, она с ним, они вместе. Вместе… Почему же тогда, когда старушки у подъезда стали намекать на их близость, ей так нехорошо стало?

«О, господи, я его что, к сестре ревную?» Аня отодвинулась. Но, чтобы отстраниться не так явно, не обижая Аршеза, она осторожно подползла на коленях к самому краю — туда, где их комната исчезала, уступив место чужой, и медленно коснулась рукой границы. Того места, где должна была проходить граница между двумя реальностями. Но ничего не было. Рука прошла сквозь воздух, не встретив преграды. И просто перестала быть видимой.

— Иллюзия, Ань, — повторил Аршез, глядя на ее действия, — только иллюзия.

— А это ничего, что я трогаю? — запоздало задумалась она. — Это не вредно?

— Нет, можешь пройти насквозь, если интересно. Там снова будет видна моя спальня.

— Любопытная, — с улыбкой прокомментировала женщина телодвижения Аровой человечки. — Что ты намерен с ней делать?

— Ничего. Жить. Выращивать. Может, со временем удастся… — он замолчал, закусив губу, не уверенный, что стоит делиться.

— Удастся что, Арик? — мать мгновенно почувствовала, что задумал он нечто не слишком хорошее.

Он вздыхает. Но выговориться хочется. Хоть кому-то.

— Они не дали им гражданских прав, мама! Не дали, понимаешь? Знаешь, какие документы я на нее получил? Как на домашнюю скотину! Которую по эту сторону держать, конечно, можно, но в клетке, в подвале, чтоб не видел никто.

— Сынок, но… — женщина задумалась. О людях она знала мало. Ни у нее, ни у ее близких знакомых подобной собственности никогда не было. — С ней же, наверное, гулять нужно. Свежий воздух. В подвале она у тебя зачахнет совсем. Может, лучше к нам ее отвезти? Ты можешь быть уверен, ее и пальцем без тебя никто не тронет, я прослежу. А ты будешь прилетать, навещать.

— Ох, мама… — тянет он. — Свежий воздух-то как раз не проблема. Свежий воздух я ей и здесь обеспечу. Еще нужна жизнь в коллективе, возможность личностного роста, принадлежность к определенным социальным институтам… В ее возрасте она в школу должна ходить. И ближайшая школа тут в соседнем дворе. А я не могу Анюту туда отправить. Ее нет, нет такого человека, не существует. У нее нет паспорта, ее нет в списках живущих. Она — моя собственность, о которой люди вообще не должны знать… Она не может самостоятельно перемещаться по стране — даже в пределах улицы. Она не может самостоятельно жить — только в моем доме, под моим присмотром. Она не может выйти замуж, если только я не оформлю себе в собственность ее мужа, не может пойти работать — ничего, понимаешь, из того, что для нее всю жизнь было естественным, к чему ее готовили. А ты говоришь, воздух…

— И? — ждет продолжения мать.

— Что «и», мама?

— Задумал ты что? Я ж вижу, вечно тебе жучков-паучков спасать было надо. Только это не жучок, Арик, десять раз подумай. Мы квоту, чтоб тебя на куратора определить, с таким трудом получили. У тебя приличная зарплата, приличное питание, на твое место очередь стоит, ждет, когда ты оступишься. Хоть что-то там им нарушишь — и все, пиши пропало. Мы долги отцовские тогда из каких средств выплачивать будем?

— Ну, зачем нарушать? — чуть усмехается он. — Я законы изучил хорошо. Тут одно главное правило: не светиться. Меня, знаешь ли, тоже в некоторых местах видеть не должны. Но это вовсе не значит, что я не могу там бывать. Просто видеть вместо меня будут обычного человека. Так и с Анютой: до тех пор, пока в ней будут видеть обычного человека, я ничего не нарушаю. А дальше… — чуть помолчал, раздумывая, стоит ли делиться. Но если уж не маме, то кому? — Нам главное — пару месяцев продержаться, чтоб тише воды, ниже травы. А потом о ней забудут. И о ней, и обо всей этой истории с проникновением. И обо мне, соответственно. Я на хорошем счету, нарушений за мной не числится, так чего следить?.. Ну а я съезжу куда-нибудь в дальнюю деревню, выпишу там Анюте свидетельство о рождении, потом оформлю тихонько паспорт…

— Ар! Ну вот это уже точно нарушение, и серьезное, — не одобряет мама.

— А вот и нет! — он смотрит упрямо и решительно. — Они сами оставили мне лазейку. Заставили нас с девочкой подписать контракт! Понимаешь? Они выдали мне дарственную на домашнее животное и при этом — заставили подписать контракт!

Она не понимала этих тонкостей.

— С животным невозможно подписать контракт, оно ж по определению неразумно! Оно не обладает никакими правами, и потому просто не может отказаться от них в мою пользу. А если она передает мне права — и об этом есть официальная бумага — значит, права у нее были. А права есть только у граждан Страны Людей. Выходит, делая ей документ о гражданстве, я только исправляю досадную оплошность. И моя девочка сможет ходить в школу! А там и уехать от меня, когда истечет ее срок.

— Ар, в управлении не дураки сидят, — пытается предостеречь его мать.

— Да знаю, мама, знаю. Но я ж говорю, тут главное — не светиться. Подправлю ей речь, подучу истории, правилам местным… Понимаешь, пока она не будет привлекать внимания, никому не будет до нее дела. Главное, чтоб круги по воде не пошли. И будет у меня не зверушка, а самая настоящая Избранница.

— Арик, так ты что, все эти махинации только ради того, чтоб иметь Избранницу, задумал? — не понимает его мама. — Так мне казалось, ты и так имеешь право, на законных основаниях. Раз в несколько лет, конечно, но ты ж, вроде, ни разу не заводил?

— Не заводил, — соглашается сын. — Но раз уж завелась… Я, кстати, обещал показать Анюте дом. Поможешь?

Это было почти как путешествие. Изображение настолько точно воспроизводило реальность, что Ане казалось, будто она просто переезжает из комнаты в комнату на самоходной кровати. А дом его был небольшим, как и ее. Деревянный, одноэтажный. Можно было бы сказать — совсем простой, если бы не резьба. Деревянной резьбой здесь было украшено все — арки дверных проемов, переплеты окон, мебель. На комодах и полочках то тут, то там стояла деревянная скульптура: и небольшие фигурки животных, и достаточно сложные абстрактные композиции. Особенно много подобных вещей стояло в комнате, которую Аршез назвал своей.

— А все эти фигурки, — их что, ты резал? — предположила Аня.

— Я. Нравятся?

— Да, очень. А почему здесь ни одной нет?

— Да здесь… — он несколько недоуменно пожал плечами. И в самом деле… — Наверное, так и не осознал эту квартиру своей, все как к казенному временному жилью отношусь. Да и живу я здесь недолго, и дел вечно много: не здесь — так дома, все скачу между двумя странами… Но, если хочешь, могу для тебя что-нибудь вырезать.

— Правда? Конечно, хочу, — она радуется, как ребенок. Ребенок и есть, поправляет себя он. А у него опять все мысли — как бы опрокинуть ее на эту кровать и до утра уже не выпускать.