Опер любит розы и одиночество

— Какие такие соседи? — едва успел спросить высокий парень в черной майке.

Мимо меня просвистел Линчук, за ним Иванов, послышались странные звуки, возня, и все стихло. Я вскочила в прихожую. Оттолкнув Михаила, сидящего на парне верхом, уселась сама. Михаил бросился вперед, оставив меня с лежавшим на полу парнем в майке. Я застегнула наручники, проверив их на прочность, и лишь после этого сползла с парня.

— Вставай, брат! — Я попыталась поднять тяжелое туловище, но оно не поддавалось.

Если бы кто видел столь странное зрелище — лежащий на полу мужчина со стянутыми наручниками руками за спиной пытается встать с помощью хрупкой женщины!

Я изо всей силы тащила его наверх. Он поджимал ноги к груди, силясь поймать точку опоры. Наконец с силой выбросил ноги и уселся на полу. Лишь после этого я смогла поднять его на ноги.

— Не обижайся, брат, за это, — я кивнула на наручники, — сейчас разберемся, и я сразу отомкну. Знаешь, не люблю всякие шалости, вроде перестрелок, перепалок, побоев и скандалов. Веди себя тихо, и все будет в порядке.

Из глубины квартиры доносился шум, беготня, пыхтение, но другие посторонние звуки, вроде потасовки и драки, отсутствовали. Значит, в квартире никого нет.

— Кто-нибудь есть в квартире, кроме тебя? — спросила я парня, только что назначенного мною в родственники. «Брат» отрицательно помотал головой. — А прийти никто не может? Неожиданно?

— Нет, никто не знает, что я здесь.

— Это очень хорошо. Тогда начнем?

— Начнем, — согласился «брат».

На языке оперативника подобный диалог называется просто — наладить контакт с подозреваемым. «Брат» находился в квартире Гриши Сухинина, значит, автоматически попадал в разряд подозреваемых. Попасть в разряд легко, а вот выйти из него достаточно сложно.

— Кто такой? — Я помогла парню устроиться на обувной тумбе, стоявшей в прихожей. — Как фамилия, имя, отчество? Что здесь делаешь?

— Костя, Константин Шаповалов. Живу здесь, мы снимали квартиру вместе с моим земляком — Григорием Сухининым. Он погиб прошлым летом в Тихвине, — пояснил парень, сопровождая свою речь кивками головы, будто подтверждал свою непричастность к гибели друга.

— Костя, а вы были на похоронах?

— Нет, я не знал, что Гриша погиб. Узнал случайно, кто-то сказал с фирмы.

— Кто сказал?

— Не помню, — Шаповалов опустил голову.

— Костя, врать нехорошо. Если так и дальше дело пойдет, загремишь в камеру. У меня сегодня оч-чень длинный день, он начался с мокрухи, и придется, видимо, заканчивать его следственной камерой. Ты — подозреваемый по факту убийства Сухинина. Да, да, Гриша убит. Данные исследования судебно-медицинской экспертизы подтверждают факт умышленного убийства твоего друга.

Так что выбирай, либо ты говоришь правду и не прячешь глаза в сторону, либо — идешь в изолятор. Решай!

Я села рядом с Костей на обувную тумбу. Дружеский разговор больше подходил к нашей ситуации, чем психологическое давление.

Если же то самое давление перевести в русло дружеской беседы, результат последует в ускоренном темпе.

Результат не замедлил последовать — обувная тумба, объемная на первый взгляд, оказалась неустойчивой. Мы вместе с Шаповаловым загремели на пол. Тумба, рассохшаяся от времени и других разрушающих обстоятельств, рассыпалась, усыпав пол ошметками старой обуви.

Мне пришлось во второй раз прилагать усилия, чтобы поднять Шаповалова на ноги. Пока мы пыхтели и сопели, в прихожую вошли Иванов и Линчук. Еле сдерживая смех, рвущийся из самых глубин ментовского сознания, они помогли нам, горемыкам, пройти в комнату. Я молча расстегнула наручники.

— Костя, только без глупостей. Ты уже и без того два раза на полу валялся. Не хватало в третий раз распластаться.

— С такой женщиной — не грех, — начал было Шаповалов, но тут же осекся, увидев устрашающий взгляд Иванова.

Костя почему-то сразу признал в Викторе главного начальника. Это — перст судьбы, каждому человеку предназначена своя роль. Иванов — прирожденный начальник, кто его видит в первый раз в жизни, сразу обращается к нему на «вы», начинает клянчить о послаблении уготованной кары и так далее. Иванов никогда не сядет на обувную тумбу вместе с подозреваемым.

И уж совершенно точно не грохнется с нее на пол в обнимку с тем самым подозреваемым.

У меня другая судьба — мне с первого взгляда открывают душу и доверяют тайны. Даже в том случае, если этих тайн в природе не существует.

Мне плачутся в жилетку, в китель, в смокинг, в декольтированное платье. Я умудряюсь жалеть даже «новых русских», считая, что они несут тяжкое бремя капиталов. Зато я вечно попадаю в нелепые ситуации. К примеру, могу перебрать порцию коньяка в компании со свидетелем в самый неожиданный момент или грохнуться с обувной тумбы вместе с подозреваемым.

Линчук — совершенно другая статья. Он всегда улыбается. Всегда готов прийти на выручку. С ним легко ходить в разведку, на задержание, но Михаил — исполнитель. Он не будет ждать, пока ему начнут плакаться в жилетку или клянчить о послаблении уготованной кары. Он выжмет подозреваемого, как тряпку, и получит требуемый материал. Пожалуй, метод Линчука — самый действенный.

Но каждый из нас уверен, что работает в полном соответствии с инструкциями.

Я — по совести. Иванов — как долг велит. Линчук — как родина прикажет.

Иногда я спорю с ними, доказывая, что Линчук применим в любой системе, включая бериевскую. Иванов может ошибаться. И лишь тот сотрудник прав, кто не допускает угрызений совести.

За мою точку зрения меня разбивают на части, считая, что я проливаю крокодиловы слезы. Подо-зреваемого-то я не отпускаю на свободу, а отправляю его в следственный изолятор, как и положено в нашей работе. После бесполезных споров о чувстве долга и совести я долго не разговариваю с коллегами, искренне полагая, что они не понимают тонкую женскую душу. У мужчин вообще души нет, у них слишком толстая кожа. А я еще долго грызу свои внутренности сомнениями.

В конце концов побеждает дружба. Я жестко сдавливаю эмоции в тонкую ниточку сжатых губ. Вспоминаю, что служу государству. А совесть, совесть — категория этическая. И без нее можно обойтись. Все вышеперечисленное называется просто: контроль за эмоциями. Изо дня в день мне постоянно твердят: ты — не женщина, ты — сотрудник правоохранительных органов!

А в органах нельзя проявлять эмоции. Нельзя проявлять чувства. Надо сдерживать порывы. Служить, не нарушая закон. Не заклиниваться на угрызениях совести.