Операция «андраши»

Он больше не мог этого слушать.

Внизу ему весело ухмыльнулся Коста, который словно нисколько не устал оттого, что ждал так долго.

Он шагал позади Косты в горячечной лихорадке чувств. Нет, обе стороны не могут быть одинаковыми. Этого просто не может быть. И он найдет способ доказать Андраши… На партизанской территории найти такие доказательства будет легко. Даже слишком легко.

Глава 8

Холодные ясные дни поздней зимы сменились весенними днями, а им по-прежнему оставалось только считать их. Переговоры между Андраши и базой продолжались, скрывая все тот же неясный политический подтекст, не обещая скорого окончания. Тем временем им жилось неплохо. И его мучила совесть.

— У меня такое чувство, Том, что мы тут поселились надолго.

— Если бы так!

И в этом Том тоже переменился, он говорил теперь без прежней цинической усмешки. Том был влюблен в Славку — этого уже нельзя было не замечать, — а Славка была влюблена в Тома. Его поражала эта видимая легкость любви. Наверное, офицеру следовало бы быть первым в сердечных делах, как и в служебных, но он не мог себя заставить. Да и госпожа Надь нисколько ему не помогала. Она замкнулась в себе и улыбалась ничего не значащей улыбкой. И как можно было снова заговорить с ней о чем-либо подобном? Он все еще краснел, вспоминая тот случай. А главное, такой простой и ясный факт — Том счастлив, счастлив, как никогда в жизни, он даже словно поздоровел и весь сияет. Том блаженствует, словно все проблемы уже разрешены. И кажется, будто ни у кого нет никаких проблем, только он один…

Он был бы рад отвести душу, но никто, по-видимому, не желал его слушать. Прежде он надеялся найти слушательницу в Марте, но все вышло наоборот. Что-что, а уж это она унаследовала от отца, с непривычной злостью думал он, — Марта говорила, не умолкая. О Лондоне. Об Америке. О чем угодно, кроме тех проблем, которые его терзали. Он попытался объяснить ей их положение, втолковать, какую ошибку она совершила, решив поехать с отцом, но ничего не добился и только как будто еще больше вырос в ее мнении. Она поднимала на него лунно-голубые глаза и, казалось, считала само собой разумеющимся, что они должны влюбиться друг в друга. О политике она и слышать не желала.

— Все это, — объявила она как-то, когда они прогуливались по набережной при безопасном свете дня, герр Крейнер из Марибора и хорошенькая дочка профессора Андраши, — все это только слова. И ко мне никакого отношения не имеет, ведь верно?

Он с раздражением понял, что она подразумевает не «ко мне», а «к нам».

— Но вы же понимаете, что может случиться что угодно… там?

Они стояли у парапета, глядя на реку. Ее рука лежала на его локте. От нее исходил запах интимности, запах спальни. Он испытывал легкое отвращение.

— Все это, — повторила она, — не стоит того, чтобы о нем думать.

— Но думать приходится.

Мимо них по бурому простору реки, изгибаясь, проплывала флотилия диких уток. За их мелькающими тенями на дальнем берегу к земле, точно мертвая, прижималась серая крепость Святого Петра. Он знал, что там находится хорошо вооруженный гарнизон — человек двести, не меньше, — но в эту минуту они казались не более опасными, чем бревна, выброшенные течением на песок. Ниже по реке, в полумиле от того места, где они стояли, мост огромной стратегической важности все еще изгибал свои арки высоко над водой, целый и невредимый, точно собирался простоять так века. Он знал, что мост предполагается разбомбить, но и этот факт представлялся пустым и ничего не значащим. Разбомбят, а потом снова построят, и новые поколения будут вспоминать об этом без всякого интереса и даже со смутной досадой, как о чем-то очень давнем и не стоящем упоминания.

— Война — это кошмарный сон, — безмятежно сказала Марта, — но я-то ведь не сплю.

Он старательно думал о своем долге, о своей миссии, о необходимости своего присутствия здесь. И все-таки его не оставляло ощущение, что где-то он сбился с правильного пути. Он явился сюда спасать тонущих, а оказалось, что они вопреки очевидности стоят на какой-то своей сухой земле. Возможно даже, что это в определенной мере относилось и к госпоже Надь.

Он попробовал еще раз.

— Вам вообще не следует быть здесь. Вам нужно вернуться к матери и переждать там, пока все не кончится. Вы опрометчиво бросаетесь в самую гущу опасности.

— Но я вовсе не хочу жить дома, — ответила она, прижимая к себе его локоть. — И я не могу вернуться к маме. С ней невозможно иметь дело. — Ее смех рассыпался веселыми пузырьками. — Мы ведь даже не сказали ей, что уезжаем. Не посмели. Она была вполне способна тут же кинуться в немецкое посольство. Ужасная патриотка!

Он растерялся.

— Но ведь патриотизм, разве это плохо?

— Смотря какой, не правда ли?

— И все-таки я думаю, что вы напрасно рискуете, — упрямо сказал он.

Она задумалась, а потом спросила:

— Скажите, вы думаете, что нас убьют?

— Собственно, я…

— Ну конечно же, нет! Вот и я тоже. Я даже твердо знаю, что со мной ничего не случится. А к тому же вы ведь говорили папе, что особой опасности нет?

Вечером он попробовал добиться от Андраши хоть какой-то ясности. Он тщательно продумал свои аргументы и намеревался спорить, пока не настоит на своем. Нельзя брать ее за реку. Это создает затруднения, это чревато ненужной и лишней опасностью.

Сначала Андраши слушал настороженно, словно человек, который ожидает вот-вот услышать дерзость или, во всяком случае, делает такой вид. Но вскоре он расслабился в своем любимом кресле красного дерева и небрежно опустил руки. Когда Корнуэлл кончил, он заговорил, обращаясь к потолку. Как ни странно, возражать он не стал.

— Разрешите, дорогой сэр, я объясню, почему она вообще здесь. — Он саркастически скосил глаза вниз. — Вы… позволите мне… сделать это? Как-никак я ее отец. — Он неторопливо стряхнул пепел с кончика сигары. — Ее мать я не мог взять с собой… потому что здоровье не позволяет ей путешествовать. Но девочка очень ко мне привязана. И мы решили, что мне следует взять ее с собой. — Он переменил позу, весь подобрался и продолжал все более пронзительным голосом. — Разумеется, я не мог предвидеть этой неопределенности, этой базарной торговли, этого… болтания тут. — Он выставил перед собой ладони, блеснув золотом колец. — Теперь, когда я ближе ознакомился с положением, я полностью разделяю ваше мнение. В день нашего отъезда я отошлю ее к Пиште. — Он пожал плечами. — То есть если такой день вообще настанет (его глаза иногда бывали не менее язвительными, чем у Найди). Полагаю, у вас ничего нового нет?

— Да, пожалуй. Я как раз собирался вам рассказать. На рассвете мы получили радиограмму. Никаких политических гарантий они не дают. Они говорят, что Венгрии придется положиться на судьбу. Они очень сожалеют, но ничего больше они обещать не могут.

Он говорил с отчаянием, и каждое слово отзывалось у него в ушах похоронным звоном.

Андраши широко открыл глаза и наморщил лоб. Его рот был полуоткрыт, словно он немного запыхался. Затем он медленно погрузился в глубины дедовского кресла.

— О, но ведь это решает вопрос, не так ли? Марта отправится к Пиште. И я с ней.

Внезапно он выбрался из кресла и выпрямился во весь свой рост — разгневанный великан, чье терпение истощилось.

— Будьте добры, молодой человек, сообщите им, своим начальникам, — рявкал он, заложив руки за спину и наклоняясь вперед, — что они предают… да-да, именно предают… священный долг.

Он вдруг замолчал и раза два прошелся по комнате.

— Вы скажете им, что мало… я это уже не раз повторял… что мало просто победить. А важно, важно то… — он отошел и еще повысил голос, чтобы его можно было услышать через расстояние в десять шагов, легшее между ним и креслами у окна, — важно то, как они победят. По-видимому, они этого еще не поняли. Но рано или поздно им придется понять.