Операция «Перфект»

– Ну вот, – сказал он. – Одну починили.

Он, конечно, сказал это «мы» просто так, ведь Джини совсем ему не помогала, но отчего-то эти слова заставили ее приободриться и еще раз улыбнуться, – похоже, она решила, что и сама смогла бы починить эту куклу, будь обстоятельства несколько иными. Байрон отдал девочке починенную куклу, и она стала осторожно рассматривать ее ручки и ножки. Затем нежно погладила ее по волосам.

– Ой, а с этими бедными девочками что случилось? – воскликнул Байрон и вытащил еще одну голову и какое-то туловище, покрытое странными шершавыми пятнами.

Джини слегка вскрикнула и пригнулась. Это было такое нервное и резкое движение, что Байрон аж подскочил от неожиданности. «Наверное, – подумал он, – она боится, что я ее ударю».

– Не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю, – мягко сказал он. – И никогда не сделаю тебе больно, Джини.

Она неуверенно улыбнулась. – Он спросил:

– Может, у этих кукол корь?

Она кивнула.

– О, тогда все ясно, – сказал он. – Бедные девочки!

Она снова кивнула.

– А как ты думаешь, им нравится болеть корью?

Она медленно, не сводя с него глаз, помотала головой.

– Так, может, они хотели бы выздороветь?

Когда она в очередной раз утвердительно кивнула, у Байрона так сильно забилось сердце, что он даже в пальцах почувствовал пульсацию крови, но дышал по-прежнему спокойно, медленно. Какой позор, сказал он, что эти девочки заразились корью, и Джини кивнула – мол, да, позор.

– А тебе не кажется, что им потребуется помощь, чтобы поправиться? – тихо спросил он.

Джини никак на этот вопрос не ответила. Только все смотрела на Байрона широко раскрытыми глазами, в которых плескалась тревога.

Он взял красный фломастер и нарисовал у себя на руке три пятнышка. Свои действия он никак не комментировал – отчасти потому, что и сам понятия не имел, зачем это делает, а отчасти потому, что чувствовал: им с Джини лучше делать нечто такое, что никаких слов не требует. Джини замерла, неотрывно следя за тем, как он рисует пятнышки у себя на запястье; от прикосновений фломастера на его коже одна за другой появлялись ярко-красные отметины, похожие на ягоды.

– Хочешь тоже попробовать? – спросил он, дал ей фломастер и протянул свою пухлую руку.

Джини взяла его руку своими тонкими пальчиками, и он почувствовал, что руки у нее холодные как лед. Она осторожно нарисовала у него на руке один кружок и раскрасила его, потом нарисовала еще один. Она едва касалась его кожи фломастером и рисовала медленно и очень аккуратно.

– Если хочешь, можешь и на ноге у меня пятнышки нарисовать, – предложил ей Байрон.

Она кивнула и нарисовала несколько пятнышек у него на коленке, потом на бедре, потом на голени. Теплый ветерок шуршал у них над головой в листве яблони.

– А хочешь, мы и у тебя такие пятнышки нарисуем? – спросил Байрон.

Джини опасливо глянула в сторону дома, откуда по-прежнему доносились звуки электрооргана. В присутствии матери она всегда выглядела какой-то смущенной или печальной – трудно было сказать, какой именно. Когда девочка покачала головой – нет, нет! – Байрон стал ее уговаривать.

– Никто не будет на тебя сердиться, – сказал он. – И потом, я сразу же помогу тебе их смыть. – Он показал ей свои покрытые красными пятнами руки и ноги. – Смотри, у меня «корь»! – засмеялся он. – И ты тоже можешь «заболеть корью», как я.

И Джини протянула ему свою холодную как лед ручонку. Байрон осторожно нарисовал четыре маленьких пятнышка у нее на косточках пальцев. Он отчего-то очень боялся причинить ей боль. Когда он закончил, Джини поднесла руку близко к глазам, любуясь его работой, и он спросил:

– Ну что, нравится?

Она кивнула.

– Хочешь, еще нарисую?

Она долго смотрела на него каким-то странным, вопросительным взглядом, потом молча указала на свои ноги.

– На какой ноге нарисовать? – спросил Байрон. – На этой?

Она помотала головой и ткнула пальцем в жесткий ортопедический футляр с пряжками. Байрон оглянулся на дом, потом посмотрел в сторону пруда. Беверли разучивала новую пьесу, она то и дело останавливалась и начинала сначала, потому что у нее никак не получалось, как надо. Дайаны и вовсе нигде не было видно.

Руки у Байрона ужасно дрожали, когда он принялся расстегивать застежки на кожаном футляре. Потом его, наконец, удалось снять, и оказалось, что кожа на ноге у Джини очень белая и нежная; от нее исходил легкий солоноватый запах, но неприятным он не был. Байрону совсем не хотелось ее расстраивать, и он промолчал, хотя пластыря там никакого не обнаружил, да и никаких шрамов на обоих коленах тоже не было.

– Бедное, бедное колено, – сказал он.

Она кивнула.

– Бедная Джини.

Он нарисовал у нее на коленке одно красное пятнышко. Такое бледное и маленькое, что оно было больше похоже на крошечный синячок. Она даже не вздрогнула, по-прежнему очень внимательно наблюдая за действиями Байрона.

– Хочешь еще одно?

Джини указала на свою лодыжку, потом на голень, потом на ляжку, и Байрон нарисовал ей еще шесть пятнышек. И каждый раз, стоило ему начать рисовать, Джини вытягивала шею и внимательно за ним следила. Их головы почти соприкасались. Он видел, что она не лжет насчет своих ног, а просто ждет, когда они будут готовы снова начать двигаться.

– Теперь мы с тобой одинаковые, – сказал он.

В луче солнечного света проплыл желтый листок и опустился на одеяло, и Байрон увидел, что это не листок, а все та же бабочка с желтыми крылышками. Он не был уверен, может ли это быть неким знаком или даже знамением, но вторичное появление желтокрылой бабочки было похоже на соединение двух мгновений, которые без этого попросту разнесло бы в разные стороны. Беверли явно добралась до конца пьесы и завершила ее громким крещендо и победоносными аккордами. Байрону даже показалось, что это мать окликнула его от пруда. Он чувствовал, что наступает некий поворотный пункт в их жизни, и если он сейчас этим мгновением не воспользуется, если не поймает эту бабочку, судьба пролетит мимо него, как тогда улетела бабочка.

– Она цветок ищет, – шепотом сказал он Джини и вытянул перед собой руки с растопыренными, точно пять лепестков, пальцами. Джини сделала то же самое. – Она думает, что наши красные пятнышки – это цветочки.

Он осторожно накрыл бабочку рукой и заключил ее в ладонь, чувствуя, как щекочут кожу ее крылышки, бледные, как бумага. Затем он передал бабочку Джини и велел ей сидеть и не двигаться. Бабочка спокойно сидела у нее на раскрытой ладони, словно понимая, что тоже должна застыть и не шевелиться. Похоже, она совершенно не боялась, даже крылышками не трепыхала. А Джини, кажется, даже дышать перестала.