Операция «Турнир». Записки чернорабочего разведки

Фактически описанный выше разговор был одним из завершающих, а ему предшествовали несколько бесед, как бы по частям: об оборудовании или ноу-хау, о негласности и круге лиц…

Из ФРГ я увозил пакет рабочих чертежей, а ноу-хау «Мавр» обещал привезти сам, дав наконец согласие на приезд в Москву.

— Почему не приезжаете к нам? — спросил я его как-то.

— Боюсь! — откровенно произнес «Мавр». — Я служил в вермахте в годы войны и не хочу быть арестованным в России.

— Побойтесь Бога, срок давности в отношении всех офицеров и солдат уже истек. Сейчас—середина семидесятых.

— А почему же еще до сих пор судят у вас?

— Вы были в Египте вместе с танкистами Роммеля. А после войны туда ездили?

— Нет. И не буду там, Я там воевал, — решительно отрезал «Мавр».

— А в Англии были?

— В Англии? Да…

— Но ведь вы в Египте воевали против англичан!

— Верно, и против России я не воевал…

— Какие гарантии вам нужны к тому, что в России вас не задержат и вообще не обратят в связи с прошлой войной внимания?

— Вообще-то никаких, — подумав, ответил «Мавр».

Позднее я выслал ему телекс с персональным приглашением в качестве гостя от имени председателя «Теххимимпорта». «Мавр» приехал, пробыл одни сутки и улетел, сказав мне на прощание, что не хочет испытывать судьбу. Он пояснил: пока ваша спецслужба поймет, кто приехал в Россию, и наведет справки, его в Москве уже не будет. Может, была шутка? Но это не походило на «Мавра».

Весьма любопытной была встреча на фирме «Мавра» еще с одним ветераном войны, участником «восточного похода» — Решке.

Немцы умеют работать, педантичны и весьма пунктуальны. И как всякий трудовой люд, умеют хорошо отдыхать. Вечера принадлежали всем, кто участвовал в переговорах, а это человек десять специалистов и коммерсантов фирмы.

Днем у нас был короткий перерыв, во время которого обедали в общей столовой вместе со служащими и рабочими. Такой демократизм мне был понятен. Более того, мне было известно, что такой порядок заведен еще в тридцатые годы, когда рейхсканцлер Гитлер провозгласил курс на возрождение былой мощи и славы Германии.

Ровно в двенадцать дня все садились за один длинный стол. В числе обедающих был и я. Руководство занимало часть стола с краю, но меню было для всех одно. Именно в этой деловой атмосфере обеда я попробовал знаменитый гороховый суп со свининой. Говорят, при Гитлере вся Германия садилась за стол в одно и то же время и ела одно и то же блюдо — гороховый суп, вкусный и питательный. Правда, с хлебом в то время было туго, но немцы терпеливо ждали, пока хлеб не пошел в закрома Германии из Дании, Норвегии, Голландии, Франции, а затем из России — ценой этому хлебу стали жизни немецких солдат.

Однажды вечером мы пошли в огромный пивной павильон «Мюнхен халле» с традиционным пивом в огромных кружках, вкуснейшими сосисками с капустой и австрийским оркестром, одетым в зеленые шляпы с перьями и короткие кожаные штаны, и девушками из певиц в коротких пышных юбках.

Среди нас оказались два южноамериканца, кажется, из Бразилии. Они скептически отнеслись к шуму в пивной, выкрикам в адрес девиц и к исполнению бравурных маршей в типичной для немцев манере — хором, взявшись за плечи и раскачиваясь в такт.

После «Мюнхен халле» один из инженеров пригласил всех к себе домой, где каждый пил что мог. Но вершиной этого застолья стало «соревнование» Решке и меня в анекдотах.

Мне кажется, что Решке и я были наименее пьяны. Не знаю, понимали ли меня немцы, но смех был таким, что гасли свечи, при свете которых мы сидели в полуподвале дома.

Часа в три ночи хозяин дома раздал всем нам духовые инструменты, которые висели по стенам помещения, и организовал импровизированный оркестр. Был ли оркестр? Трудно сказать, но именно он разбудил фрау. И она чисто по-русски, по обычаям наших жен, появилась в дверях в халате и с бигуди в волосах. Она так закричала на нас, что заглушила какофонию «оркестра», велела всем нам убираться вон, добавив, что такси уже ждут нас у входа. И все убрались, кроме меня: я был оставлен на ночлег у хозяина.

Утром я проснулся в кабинете инженера, одна из стен которого была сплошь заставлена полками с книгами. Среди журналов я нашел сборники иллюстрированного журнала «Нэшнл джиографик», причем часть из них была времен войны — видимо, старый инженер интересовался историей Америки.

Фрау к нам не вышла, и мы с инженером завтракали в уютной кухне, обставленной на немецкий лад. Основной цвет — голубой — задавали большие и малые блюда майссенского фарфора из-под Дрездена со сценками из крестьянской жизни. Фарфор был старинным и сохранился, как мне сказал инженер, благодаря тому, что район Ганновера американские бомбардировщики пожалели, так как здесь были крупные заводы. Американцы, видимо, уже знали, что эта часть Германии отойдет к их оккупационной зоне.

В гостиной я обратил внимание на старинную деревянную тарелку — это была явно славянская вещь. А когда я прочитал надпись на ней, то понял: это — «сувенир» из России, причем, возможно, времен войны. На тарелке была надпись «Хлеб да соль!».

Картины на стенах вызвали удивление: копия знаменитого полотна Ильи Репина «Запорожцы», эскизы акварельного исполнения к гоголевской повести «Тарас Бульба». Все это было явно не современное.

Я спросил хозяина, который наблюдал за моим изучением вещей русского происхождения, откуда эти «сувениры»? Инженер сказал, что это память о войне.

— Трофеи?

— О нет, это подарки… Именно подарки! Я выжидающе ждал продолжения.

— Я ведь тоже участник «восточной кампании». Моя линия фронта проходила в вашем промышленном порту Новороссийск и в Крыму, в Ялте. Как инженер я попал в артиллерийские части, в гаубичный полк. Мы не стреляли на линии фронта, а только по площадям.

Мне в этот момент думалось, что только волею случая мой дедушка из Феодосии не оказался на площади обстрела артиллериста, который теперь был передо мной.

— …В Ялте я жил в квартире старого художника-иллюстратора книг. У него весь дом был в листах ватмана с набросками и законченными работами — в основном акварельные и пером. Блюдо и картины мне подарил старый художник в благодарность за помощь их семье продуктами. Это было запрещено в нашей армии, но я делился с художником, его женой и двумя дочерьми.

Я задумчиво смотрел на картину встречи казаков в степи. Она была выполнена в теплой гамме коричневых тонов. Чувствовалась рука мастера. Кто он, этот художник? Подпись была неразборчива: может быть, Левицкий, а может быть, Линицкий.