Опиус Синдромены

Но, впрочем, это не мое дело, как автора. Это дело совести их самих, а точнее тех, кто сейчас, во время настоящее хранит в себе молчание и создает те же условия, что и в старину, дабы уже потом, после нас, кто-то там разбирался.

Но, увы, этого больше не произойдет. Жизни будут сочтены и наступит новая эра поколений, либо не наступит никогда и все одновременно рухнет.

Это удел и предел развития большого ума. Две линии поведения и два исходно идущих решения.

Генезис и психо-патологичность, обоснованная на первом - вот те две козырные карты, которыми мы можем побить время нашего же развития.

И у кого они окажутся в руках и кто еще подмастит этому, то и получим в результате.

Таков закон терминального развития сил противостояния и таков сам процесс общего неразделения.

Основу нашего небольшого произведения составили, так называемые, психологические эксметастазионные, вполне обоснованные умозаключения.

Но они нужны. И нужны, в первую очередь тем, кто уже испытал на себе нечто подобное и готов приступить к новому исповеданию своего греха времени.

Кто же не готов к этому и только вступает на этот путь, то пусть правильно поймет и также умозаключит для себя что-либо полезное и не дойдет до крайности и не доведет других до какого-либо новопредложного действия в духе старого прообраза мышления.

А теперь, перейдем к следующей главе нашего произведения и, наконец, познакомимся с тем, что было обещано еще в самом начале этого произведения.

Глава 6

МИЗАНСЦЕНЫ

/ из прошлых лет жизни /

…Когда на Землю опустилась ночь, и желтое лицо луны выглянуло на секунду, а затем снова скрылось за черной мрачной тучей, человек, именуемый себя императором, встал на колени и начал произносить молитву.

Слезы устилали ему глаза, а мокрый от пота лоб светился в темном проблеске лунного света, опускающегося на землю сквозь небольшие прорехи в этой зловещей туче.

Руки его дрожали и были обагрены детской невинной кровью. Он тянул их к небу и жалобно про себя мямлил что-то очень похожее на какую-то вознесенную к небу проповедь.

Но небо молчало. Лишь на секунду осветив его самого лунным проблеском света, оно снова замкнулось в своей грозной тишине.

Человек зарыдал. Он плакал так, как плачут порою маленькие дети от полученной незаслуженно обиды, и он снова потянул окровавленные руки к небу - тому высокому и недоступному для него самого, ибо он сотворил самый страшный грех в своей жизни.

Не дал пробиться на свет жизни, новой и младой. И теперь, человек этот казнил себя за это, но вернуть недавно ушедшую жизнь было просто невозможно.

Тогда человек, вдоволь насытившись своими слезьми, встал и прошелся по небольшому, сплошь усеянному галькой и обычным камнем покрову и устремил свой взгляд на тихую, мрачно стоящую и густую пелену находящегося впереди здания.

Он устало качнул головой, словно согласился внутренне с чем-то и понуро побрел внутрь этого священного для многих, в том числе и его самого, помещения.

То был театр, построенный когда-то еще его дедом и облагороженный немного его отцом и им самим желтым металлом, как он сам называл тот материал, за который многие его воины теряли жизнь и боролись постоянно со смертью.

Человек поднялся по ступеням вверх и остановился возле одной из колонн здания. Обняв ее всей шириной своего обхвата, человек снова заплакал.

Люди не дали взрастить ему на земле своих предков маленького ребенка, своего собственного сына.

Это они запретили ему вознамеренно, дабы избежать участи какого раздора внутри и присоединить побольше богатств ко всему тому, что уже имели.

Император тяжело оторвался от колонны, и его лицо вспыхнуло гневным огнем. Почему, собственно, он им подчинился? Кто они такие, что заставили сделать это?

Разве мало он им помог в делах их кровавых? Разве мало понавез сюда этого драгоценного камня? Что им еще надо от него?

Хотят, чтобы завоевал весь мир? Но не будет этого...

И император покачал тяжело головой, умывая затем свое лицо кровью своего собственного сына. Затем он снова оперся рукой о колонну и продолжил свои размышления.

– Почему, почему они сделали так?
– мучительно задавал он себе вопрос, - разве виновата та женщина, мать моего ребенка, в том, что не принадлежит к их древнему роду?

Разве виноват он сам, что ранее допустил все это?...

– Да, - тут же последовал его ответ и он словно очнулся, - это я виноват во всем. Так было нужно понять это в самом начале. Еще мой отец предупреждал об этом. Куда же я смотрел и что, собственно, думал? Думал, что эти люди, меня окружавшие, меня поймут?... Да, наверное, так и думал. Beрил в их доброту, хотя нельзя было этого делать. В них нет доброты, только пороки, уславленные в высшей изысканной форме лжи.

Мрачные мысли все больше и больше одолевали его и, в конце концов, человек не сдержался и ударил рукой по колонне.

Та загудела, но осталась стоять, как и до этого, словно символизируя его собственное биение головой о стену людских окружающих душ.

"Ну, ничего, - думал дальше император, - я покажу им, что такое война. Я разорю их самих в походах. Я заставлю их надеть латы и сесть на лошадей или пройти пешком от этого святого здания до самого дальнего уголка моей земли. Я император, и я приказываю им, а не они мне, хотя сейчас я исполнил их волю. Но это было отступление во имя будущей победы над их же алчностью и собственной корыстью. Спросить их, сколько они заработали себе талантов на крови моего малыша? Думают, я принесу им еще больше. Нет. Ошибаетесь, звери. Не будет этого. Я заставлю вас прозебать все ваши дни в песке, и вы не осмелитесь попрекать меня в чем-то, все я же полководец и император, а вы по закону подчинены мне", - и решив так, человек решительно направился вглубь коридоров этого огромного помещения, в котором на время его откровения размещался он сам, да горстка его воинов из охраны.

Шаги гулко прозвучали в тишине и вскоре эхом отозвались где-то наверху, в перегородках самого театра, тем самым создавая эту тишину двойственной и сокровенно крадущейся среди ночи.

Утром имератор оповестил всех о своем решении незамедлительно выступить в поход, и вскоре горстка храбрецов из числа знати, его окружавшей, забарабанила по столу в своем подтверждении сказанного.

Остальные же смолчали, тем самым давая понять самому Цезарю, что оставляют за собой право голоса до определенного времени.

– Ничего, - подумал в ту минуту молодой император, - долго тянуть им не придется. Я смогу убедить народ в надобности мною оговоренного. А его слово больше их мрачного молчания, - и Цезарь обвел своим суровым взглядом собравшихся, которые поняли его и оскорбились внутренне.

Как посмел этот плебей из роду Хаоса осквернить словом своим их гордую святыню.

Но Цезарь был неумолим, и не проницаем для их сокровенных желаний. И совсем скоро молодой изгнанник земли своей родной, выступил в поход, ведя за собой огромное войско римских легионов, а впереди себя - ту жалкую словоблудливую рать, которая домоглась его самого, и заставила совершить наказуемое совестью его личной.