Опиус Синдромены

Но никто не заглянул в окошко его двери. Кому какое дело до бесноватого и умопомраченного бывшего полководца, каким его считали эти надутые петухи, что охраняли.

– Нет, не то я творил и делал, - продолжил свои мысли Наполеон после небольшого хождения по комнате, - не то, совсем не то. Не туда пушки свои направлял, и не за то бороться нужно было бы. Сколько полегло солдат в этих боях и ради кого, ради блажи этих гнусных рабов богатств? Эх, если бы вернуть время вспять, если бы снова сесть на коня и невозмутимо, под градом вражеских пуль дать команду и пойти в сторону своего врага, настоящего врага, а не таких же исполняющих свой воинский долг. Где она, эта обещанная свобода народу революцией? Где те жалкие гроши, которые они же собирали для блага ее победы и утверждения?

Осели где-то в карманах вельмож и чиновников, и им нет нужды говорить об этом. Зло - это он сам, Бонапарт Наполеон. Это он погубил Францию, это он уничтожил и отдал в плен свою армию, а значит, разорил свой народ. Нет, господа, это все же не я, а вы сделали. Сделали так ради своего же блага, чтобы тот же народ не узнал о вас правды, и чтобы не стал стрелять в вас самих, пока еще не утеряв свой революционный дух. Я же остаюсь в стороне ото всего этого. Я воин и имею свою ратную честь. И я никогда не украшал самого себя

почестями и привилегиями. Я солдат и честно исполнял свой долг до конца. Но так ли честно, как мне самому кажется?
– вдруг подумал Наполеон и даже выпрямился на секунду и застыл, словно стрела, - но нет, - отбросил он это через то же время, - я не предавал никого. Я лишь хотел добра своему народу. Я хотел принести ему свободу, но, увы, оказалось не ту, которую я понимал прежде. И теперь, по справедливости суда, только не того судейского и омерзительного мне, да и другим также, а по суду божьему - эта ночь станет для меня последней в моей грешной жизни. Пусть, не буду я прощен каким-либо священником, иезуитом в душе его. Бог поймет и если захочет, простит меня сам. Это единственный выход в моем положении. Я не могу находиться здесь как жалкий и побежденный всеми трус, запертый в каком-то каменном мешке без того воздуха свободы, который я же провозглашал. Что скажут потом? А неважно, хужего не будет. Жаль, что свою жизнь променял на почести других и поработил ее их же богатствами и привилегиями. Даст Бог, ворочусь снова на землю, и уж тогда свое мнение скажу во всеуслышание.

Слеза жалости пробежала по лицу Бонапарта и застыла где-то у кромки рта. Гнусно и грустно было помирать здесь, вдали ото всех и не на поле боя, как то подобает настоящему воину.

Но решение уже было принято.

Человек тяжело встал, подошел к окну и потрогал руками решетцу.

 - Выдержит - заключил он сам для себя и через минуту, оттолкнувшись от стены, отошел в мир иной.

Так оборвалась жизнь блестящего полководства своего времени и выдающегося человека умственного склада.

Горько и больно осознавать свои прошлые ошибки, но все же это нужно делать, ибо только тогда человек способен правильно понять всю степень сотворенного им же воочию.

Ибо только в том случае человек способен бороться со своим алчущим дном, суть которого очень часто выливается наружу, отчего страдают многие, в том числе и он сам, даже не подозревая об этом.

Чувство прозрения приходит гораздо позже, и именно оно облегчает участь и убирает немного страдания.

Так запомним, что эгоизм, месть и жестокость – это основные наши враги, регулирующие до сих пор нашу безответственную жизнь и порой замыкающие для нас самих будущее, ибо эти чувства не проходят барьер земного тяготения и почти навсегда остаются под покровом обильных грунтов.

Но продолжим серию наших маленьких сюжетов и окунемся уже более ближе времени настоящему и попытаемся определить ту самую злую нить судьбы и отделить ее от тяжелого рока, постоянно возрастающего эгоистического зерна в общем поле таких, жизненно важных для иных взрастаний.

Ибо судьба - это все же нечто большее и плодоносящее, чем просто обычная, покрытая смертью жизнь.

...Все начиналось для него очень красиво. Мгновенный взлет, мимолетное падение славы вождя, и вот он уже на высокой трибуне своей славы и у вечного огня тому, чего так и не смог постичь своим умом за всю свою, никак не безупречную жизнь.

Человек потерял многое и многих. Он предал себя, свои первоначальные идеалы, свои строгие взгляды, а затем начал предавать своих друзей и товарищей, с которыми же вместе приходилось вступать во многие схватки, и с которыми он делил свою участь.

Сталин стоял у окна и молча созерцал серый рассвет.

Трубка лежала рядом на его рабочем столе и уже больше не дымилась, как прежде. Врачи запретили ему курить, а значит, и подносить трубку ко рту, что несоизмеримо больно ударило по его самолюбию и как-будто что-то оторвало от его груди с орденскими планками на одежде.

Сталин не был богат, но и не был беден. Вся его основная сознательно-рабочая жизнь прошла здесь в этом кабинете и во внутренних переходах кремлевских стен.

Сказать, что он кого-то боялся - значит, было бы сказать неправду.

Сталин, или великий вождь, как его называли другие, очень жутко боялся, если вообще это слово было соизмеримо с тем чувством, которое он самолично испытывал всякий раз, когда ему доносили о каких-то готовящихся против него или против государства /что значило для него лично то же самое/, провокациях и заговорах.

Об этой болезни знали многие, и подписывая часто какой указ о смертном приговоре, рука вождя дрожала, ибо он сам сопереживал всякий раз минуту чьей-то смерти и сам же представлял себя на том месте.

Но это отнюдь не мешало делать ему свое зловещее заключение. И чем больше становилось умерщвленных тел, тем легче и проще он себя чувствовал.

Но на этот раз рука его больше не дрожала.

На столе лежал документ, обозначающий для него самого смерть. Это было заключение его врачей. Оно было равнозначно тому, что он сам творил в отношении других.

И хотя за последние годы эта тяжелая участь немного спала, все же свободным и открытым Сталин себя не чувствовал.

Иосиф Виссарионович тяжело вздохнул. Рука его потянулась было к трубке, но вовремя вспомнив о предупреждении врачей и еще раз посмотрев на свой стол, она застыла, так и не дойдя до цели назначения.

Сталин думал, и думать было, действительно, много над чем.

Он вспоминал свою прошлую жизнь, жизнь других людей, поддерживающих и не таковых его собственную линию поведения.

Все это мелькало перед его глазами, как будто какая-то кинолента, взятая из архива и увеличенная до предела натуральной жизни.

Иногда к этому приплеталась его собственнее воображение и он порой путался сам, не зная, где правда, а где просто выдумка.

Мысли обложили его со всех сторон. Он глянул на часы и удостоверился еще раз, выглянув в свое окно.

Стояло утро. Одно из мрачных и самых серых в его собственной жизни, по крайней мере так это ему тогда казалось.

Еще раз вздохнув и с сожалением бросив взгляд на трубку, Сталин отошел от окна и сел за стол, на ходу думая и сопереживая все те же мысли.