Опознание невозможно

— Я бы употребила лучше словечко «ирония», а не «смешно».

— Так значит, двадцать пять лет и колледж? — Болдт попытался скрыть разочарование, которое тем не менее прозвучало в его голосе.

— Это тебя беспокоит? — поинтересовалась она. — Все, что я способна сказать о человеке, которого мы ищем: ему от двадцати пяти до тридцати лет, он окончил колледж, сексуально неадекватен. Он ненавидит свою мать, подружку, всех подряд. Он и судья, и палач. Интеллигентен, скромен, живет один. У него работа как раз по его возможностям.

— А ты не теряла времени зря! — сказал Болдт. Он всегда ощущал какую-то неловкость, работая с такими психологическими портретами, но старался верить им — слишком уж часто они оказывались очень точными.

— Вероятно, у него есть абонентская книжка в библиотеку и он ездит на общественном транспорте. Если мы соединим эту информацию с тем, что получили после исследования отпечатков лестницы, то кое-что начинает вырисовываться.

— Абонентская книжка? Общественный транспорт? — переспросил он.

— Это все из-за денег, его доходы должны быть весьма скромными. Таким парням нравятся лаборатории. Им нравится возиться со своими любимыми штучками. Он служит в таком месте, где от него не требуется работа мысли. Он целый день напролет думает о своих бомбах, о своих убийствах. Поэтому он может плохо спать и мало есть, и это согласуется с тем, что ты сказал о его малом весе. После работы он отправляется к себе в лабораторию.

— Где, у него в квартире?

— Вряд ли. Нет. Где-то подальше. Там, где его никто не побеспокоит. В гараже. В каком-нибудь заброшенном здании.

— В этом городе такого не сыщешь, — саркастически заметил Болдт.

— Я знаю, это не то, что ты хочешь услышать.

— Фидлер дал мне отчет по Гарману. Стивен Гарман, муниципальная служба пожарной охраны, пожарный инспектор…

— Я знаю, кто такой Гарман, — напомнила ему Дафна, начиная горячиться. — Тот, кто получает угрозы, всегда первым попадает под подозрение.

— Ты смотрела его досье? — настаивал он.

— Мы говорили о Гармане, вот и все. Что это с тобой?

Он встретился с ней взглядом и не отвел глаз. Ее красота казалась ему губительной. Ему часто хотелось, чтобы она сделала так, чтобы это наваждение прошло.

— Я не знаю, почему я так вцепился в него.

— Не смеши меня.

— Я балансирую на самом краю. Моя уверенность в своих силах, кажется, скоро разлетится в пух и прах.

— Это называется беспокойство. Это нормально. — Она окинула его внимательным взглядом и задала риторический вопрос: — Ты ведь пришел сюда не из-за Берни Лофгрина или Стивена Гармана, ведь так?

— Как раз из-за них.

— Поговори со мной, Лу.

— Скоро сгорит в пожаре еще одна женщина.

— Необязательно.

— Сгорит. И я стою у руля, хотя вообще-то с радостью отказался бы от штурвала.

— Понятно. Но ты — это ты.

— Премного благодарен.

— Хочешь передать это дело Бобби? — спросила она, пронизывая его взглядом. — Джону? Кого ты выберешь, кто смог бы справиться с этим делом? Пфутц? Люблянски? Скажи мне.

— Гарман живет один. Ему довелось пережить, как он выразился в разговоре с Фидлером, «гнусное супружество». Он работает в полицейском управлении Сиэтла вот уже двенадцать лет. Его высоко ценят, но он нелюдим. Не выпивает пива вместе с товарищами. Постоянно грызется с начальством.

— Оставь это, Лу. Давай поговорим о тебе, — попросила она его.

— Он — педант. Делает все очень тщательно. Никто не смог вспомнить, чтобы у него было когда-нибудь свидание с женщиной — или с мужчиной, если на то пошло. — И вот тут Болдт увидел, что заинтересовал Дафну, потому что у нее изменился цвет глаз и она нахмурилась.

— Мы можем поговорить о Гармане позже, — сказала она, но таким тоном, что было ясно, что она имеет в виду нечто противоположное.

— Я бы не возражал, если бы ты смогла разговорить его, заставить приоткрыться.

— Можешь передать дело кому-нибудь другому, — откликнулась она. — Шосвиц будет вне себя и станет писать кипятком на стенку, но в конце концов уступит, если решит, что оно тебе не по плечу. Хочешь, я скажу ему, что, по моему мнению, тебе нужна передышка? Я могу это сделать.

— Он — большой сукин сын, этот Гарман. Не какая-то там дешевка. Но, по его собственному признанию, Берни может ошибаться, а ведь он, в конце концов, в центре всего дела: пожарный инспектор, которому приходят все угрозы.

— Ты знаешь множество примеров, когда солдаты сражаются на войне, не щадя своей жизни и не ведая страха смерти. Потом они выходят в отставку, женятся, обзаводятся детьми, и это — конец их военной карьеры, война остается в прошлом. Это — линия, которую они больше никогда не перейдут. Это опасно для них и для других, если они окажутся по другую сторону.

Ее комментарий ударил Болдта прямо в грудь, будто молотом. Он не хотел препятствовать расследованию — вот в чем была суть его тревог. Ему хотелось продолжать дразнить ее своими замечаниями по поводу Гармана, но он, словно со стороны, услышал собственный голос:

— Если мы потеряем еще одну женщину, то я не знаю, что буду делать.

— Ты с утра пойдешь на работу, — спокойно ответила она. — Так, как ты всегда делал и делаешь. Это то, что делаем мы все. — Она окинула его цепким взглядом. — Во всем виноваты мать и сестра Дороти Энрайт? Ты «очеловечиваешь» жертв, в то время как все остальные делают прямо противоположное. Почему? Потому что это дает тебе мотив, — заявила она. — Потому что это напоминает тебе о том, кем эти жертвы были до смерти, какой бы эта смерть ни была. Это от незнания, — с уверенностью продолжала она. — Если бы у тебя имелось больше улик, ты погнался бы за преступником, как собака за зайцем, но улик у тебя нет или их недостаточно, и на какое-то время ты теряешь цель и чувствуешь себя слепым. Как преступник встречается с этими женщинами? Как он готовится и поджигает их дома? Откуда ему точно известно, что они там, внутри, одни? Не могу сказать, что знаю, каково тебе приходится, потому что я не знаю этого. В любом случае, это не известно никому или известно очень немногим. Но нет никого лучше тебя, Лу. Ты никогда не замечаешь этого, но все-то остальные видят. Никого. И если женщина умирает, значит, она умирает. Еще одна? Может быть. Тебе придется жить с этим. Не могу себе представить, какая сила для этого требуется. Что до всех остальных — ты для них как буфер. Даже Шосвиц использует тебя в этом качестве. Но не смей и думать, будто Бобби, Джон или кто-либо другой способен справиться с этим делом лучше тебя. Они приступили бы к нему по-другому, я в этом не сомневаюсь. Лучше? Нет. Ты знаешь силу и слабости членов своей группы. Ты заставляешь их работать одной командой. Все восхищаются этой твоей способностью. Бог свидетель, есть другие способы, но лучшего, чем у тебя, нет. Так что утром ты встанешь и отправишься на работу. В иные дни это невыносимо сложно, в другие — терпимо. Последние мы учимся ценить. Если ты хочешь, чтобы я подняла флаг, я сделаю это. Для тебя я сделаю все, что угодно.

Болдт ощутил необычайную легкость во всем теле, у него даже слегка закружилась голова. Он не хотел, чтобы Дафна говорила это, особенно в своем розовом халатике, из-под которого так хорошо были видны ее ноги. Ему не нужны были комплименты. Ему нужно было освободиться от давления, которое он постоянно ощущал в своей голове; никто не смог сказать ему ничего такого, что излечило бы его. Его мог излечить только старшина присяжных, который стоя зачитывает список обвинений. И это было в конце такого долгого пути, что иногда он выискивал съезды с магистрали, чтобы перевести дух. Ему не хватало воздуха.