Опознание невозможно

Вернувшись в машину, Болдт включил джаз, его музыка согрела и медленно расслабила душу, как бывает после горячей ванны. Это тепло жило внутри него. Он позволял себе выпускать его на волю, насколько только мог, что означало — очень редко. Он подумал, что люди, живущие без музыки, очень обездолены, но потом понял, что другие могут сказать то же самое о современном искусстве, или о поэзии, или даже о собачьих бегах. Каждому свое. Для него это был джаз, — в данный момент грустная и меланхолическая мелодия, как полуденное небо. Он чувствовал, как серость пропитывает его насквозь.

Беару Беренсону, Медведю, принадлежал «Розыгрыш» — развлекательный клуб с музыкальным баром, где подавали сандвичи с рыбой. Позади бара был зеркальный иллюминатор, и по вечерам столики обслуживались молоденькими студентками. Медведя вы могли найти здесь в любой вечер: слегка навеселе, он бродил между столиками постоянных клиентов, одним глазом поглядывая на попки студенток, а другим — на бармена, чтобы убедиться, что тот не забывает пользоваться кассовым аппаратом. После продолжительной юридической баталии с федеральным правительством Медведь, хотя и вышел из нее победителем, не сумел сохранить «Большую шутку» — свой первый клуб и давнее пристанище Лу Болдта и других копов. «Розыгрыш» находился в Уоллингфорде, вверх по 45-й улице, вдали от нижней части города и его бывшей клиентуры. На этот раз Медведь нацелился одновременно на молодых людей с кредитными карточками родителей, и на яппи (молодых людей, стремящихся к карьерному росту), тоже уже ставших родителями и сменивших спортивные «бумеры» на семейные «седаны» и фургоны. За последние десять лет Уоллингфорд сильно изменился, и Медведь намеревался сполна воспользоваться открывшимися возможностями. Джазовую музыку с пяти до семи и час коктейлей Медведь называл «дорогой домой», когда молодые интеллектуалы, слишком выжатые работой, чтобы думать, слишком уставшие, чтобы изображать отцов и матерей семейств, но еще достаточно полные жизни, проводили в его заведении полчасика или больше. В девять бар превращался в фуршет, цены на спиртное снижались на доллар, а официантки меняли коротенькие юбки на черные джинсы и белые топики с изображением смеющегося медведя на грудном кармашке. Начинались розыгрыши.

В три пополудни у стойки бара сидела парочка завсегдатаев, в воздухе висели облака табачного дыма, а за стойкой одинокий мужчина исполнял соло на клавиатуре переносного компьютера. У него были сутулые плечи, бочкообразная грудь, черные волосы — очень густые — и толстые губы. В глазах постоянно таилась грусть; губы кривились в циничной усмешке. Медведь всегда выглядел так, словно ему было известно нечто такое, чего знать не следует.

— Рип Ван, чертов Винкль, — сказал Медведь, и кривая ухмылка сменилась широкой улыбкой. — Как дела, Монах?

Телоний Монах был любимым джазовым пианистом Болдта — он играл все подряд. Медведь всегда называл Болдта его именем.

— Я как кролик из рекламы батареек «Энерджайзер», — ответил Болдт.

— Толпы мертвецов не дают тебе покоя?

При этих словах один из двух завсегдатаев обратил на Болдта внимание, он кивнул ему, и Болдт сказал: «Привет».

— Достаточно, чтобы не давать мне покоя, — ответил Болдт.

— Очевидно, ты слишком занят, чтобы играть, — пожаловался Медведь. Болдт, который всегда оккупировал пианино во время «дороги домой», передал его Линетт Уэстендорф, приятельнице, которая знала о джазе больше, чем Болдт о своей полицейской работе.

— Тебе не нравится, как она играет?

— Она хороша. Лучше, чем хороша. И заодно прекрасно выглядит.

— Но ты все равно жалуешься, — сказал Болдт, подойдя к стойке, но не спеша усаживаться на один из обитых винилом стульев.

Медведь пожал плечами.

— Должен же я поддерживать форму, — парировал он.

Глаза у Медведя были в красных прожилках. Он уже начал курить травку. Обычно он терпел до восьми или девяти вечера, но теперь, после переезда, начинал сразу же после обеда и курил до самого закрытия. Болдт несколько раз пытался отучить его от этой привычки, но отказался от своей затеи, когда понял, что их дружба оказалась под угрозой — он даже старался больше не шутить на эту тему. Медведь был, наверное, одним из немногих надежных друзей Болдта.

— Долго еще? — поинтересовался Медведь, имея в виду расследование.

Настала очередь Болдта пожать плечами.

Медведь налил двум своим клиентам по порции за счет заведения, запер кассовый аппарат и повел Болдта к столику в дальнем углу под огромной черной колонкой, откуда владелец мог приглядывать за баром.

— Бизнес после обеда приносит одни убытки, — сказал он, указывая на двух своих выпивох.

— А в обед?

— Немногим лучше. Не знаю, тебе как больше нравится — старый добрый бифштекс на доске или ромштекс с дольками лука?

— Ромштекс.

— Да, мне тоже. Он стоит на квортер дешевле, но зато поставляется замороженным, в противном случае приходится готовить его самому, а на это уходит много времени. Бифштекс на доске мы можем приготовить прямо сейчас — просто и легко. Как ты?

— Пусть будет ромштекс с луком, — посоветовал Болдт. — Он добавляет класса.

— Наверное, ты прав. Капелька класса нам здесь не помешает.

— Новое место. Нужно время.

— Нужна удача. И реклама. Нужны хороший талант на сцене и парочка красоток для столиков. Не знаю, но я скучаю по нижней части города.

— У тебя все получится, — подбодрил его Болдт.

— Да ни фига пока не получается. Люди не хотят расставаться с деньгами, вот в чем проблема. В восьмидесятые все было по-другому. А весь фуршетный юмор пошел псу под хвост — теперь только и слышишь «твою мать» да «твою мать». У этих ребятишек напрочь отсутствует чувство языка.

— Ну, всегда есть передача «Футбол в понедельник вечером», — поддразнил его Болдт. Медведь ненавидел футбол, наотрез отказываясь показывать игры.

— Да, и еще опера, — быстро подхватил тот. — Субтитры определенно вносят свежую струю.

Болдт оттаял и улыбнулся, сообразив вдруг, как давно он в последний раз улыбался. Жизнь всегда предполагает выбор, а не заранее определенный путь, а он, похоже, в последнее время сделал неправильный выбор. Это была именно та причина, по которой он перестал время от времени захаживать в бар и навещать Беренсона.

— Я ограничиваюсь нардами и «Монополией», — неохотно признался владелец бара. — В прошлую субботу устроил здесь турнир по «Монополии», и бар оказался забит ребятишками из колледжа. Продал кучу пива. Победитель получает бесплатное угощение.

— Проигравший получает два бесплатных обеда, — саркастически заметил Болдт.

Они обменялись улыбками и ненадолго замолчали.

— Это Лиз? — поинтересовался Медведь.

— Читаешь мысли?

— Я экстрасенс.

Его слова напомнили Болдту о деле. О Дафне. Ненужные воспоминания в нужный момент.

— Я о чем-то спросил тебя, — напомнил Медведь.

— С Лиз все в порядке.

— Что означает — шиворот навыворот.

— Нет, все действительно в порядке.

— О да. Я знаю тебя. И поэтому ты уступил Линетт пальму первенства? Послушай, дело вот в чем. Я считаю, что проблема во взрослении, — начал бармен-философ, постоянно пребывающий под кайфом, но сохраняющий при этом детскую непосредственность, — взрослея в юности, ты говоришь именно то, что думаешь. Ну, помнишь, как делают дети: «Эй, посмотрите, дядя Питер больше не лысый, но его волосы в середине другого цвета!» Такого рода дерьмо. Ребенком ты обычно делаешь то, что тебе нравится — мучаешь маленьких сестер, разбираешь часы на части. Только со временем понимаешь, что можно, а что — нельзя. В этом и заключается вся проблема; таким образом мы учим детей делать и понимать все неправильно. Потому что, став взрослыми, мы превращаемся в свою противоположность: мы редко говорим то, что думаем или чувствуем на самом деле, а заканчивается все тем, что совершаем такие поступки, которых никогда бы не сделали. Кто-нибудь за обедом спрашивает у тебя, как дела, и ты отвечаешь, что все нормально. В действительности ты можешь быть по уши в дерьме, но ни за что не скажешь об этом; каждое утро ты встаешь в шесть утра, выносишь мусор, а потом тащишься на работу, которую ненавидишь, и все ради трех недель отпуска в году. К чему все это? Как так получилось, что мы все перевернули с ног на голову? — Он добавил: — Ты ведь родитель, Монах, и обязательно должен задуматься над этим. — Широко раскрыв глаза, он уставился на Болдта. Спустя мгновение он спросил: — Итак?

— У меня с Лиз все нормально.

— Ты или она? — поинтересовался Медведь.

— Она, — ответил Болдт.

— Серьезно?

— Не знаю.

Медведь заявил:

— Это все работа. Твоя работа, не ее. Правильно? Вот отсюда и Линетт; отсюда и унылое лицо, и тяжесть в сердце. Так ты выглядишь, когда оно начинает пожирать тебя изнутри. Я знаю тебя, Монах. Тебе надо взбодриться. Тебе следует приходить сюда почаще и играть парочку вещей. Ты не должен был бросать пить.

Болдт рассмеялся, изумленный тем, что Медведь всегда сводил несчастье к отсутствию соответствующих наркотиков.