Опознание. Записки адвоката

Деревянкину методику ловли блох в густой шерсти обвинения я ввел в разумные рамки, и Деревянко меня послушался. Его разум возобладал тогда над трудным характером. Я сумел объяснить ему, что иезуитское умение перетолковывать в свою пользу мелкие детали мало что дает. Мелочи, даже сложенные в кучу, остаются мелочами. Невозможно дергать за все концы сразу. Нужно найти звено, потянув за которое, вытягиваешь всю цепь. Нужно нащупать несущий элемент конструкции обвинения, выбить его, и тогда обвинение рухнет. Деревянку жутко раздражали показания свидетелей. Он их всех без разбора называл врунами и негодяями. Свидетели докладывали следствию, с какой, по их мнению, скоростью ехал КамАЗ Арефьева, с какой – битумовоз Деревянки; выносило ли бочку на встречную полосу; где произошел «контакт», где стоял «Запорожец и т. д.

Эти показания, то есть слова, составляли девять десятых доказательственной базы. А слова, хоть их и много, не остаются ли пустым звуком? Звоном монеты, которым один хитрец когда-то расплатился за запах жареного мяса? Тем более по делу о ДТП! Ведь показания свидетелей о ситуации, состоящей сплошь из движущихся объектов, которые несутся навстречу друг другу или убегают один от другого, не слишком достоверны. Особенно если свидетели находятся внутри движущихся объектов и думают каждый о своем, а совсем не о том, как бы чего увидеть и засвидетельствовать. Единственную свидетельницу – бабу Зину, стоявшую неподвижно со своими яблоками совсем близко от места происшествия, разбил паралич с потерей речи, так что допросить ее было невозможно. Единственной уликой, способной подтвердить либо опровергнуть мемуарную прозу свидетелей, был дугообразный след колеса, достаточно заметный, чтобы его нанесли на схему ДТП. След начинался и заканчивался на стороне движения битумовоза, но вершина дуги запечатлелась на встречной полосе. Если след достоверен, значит, свидетели правы, бочку действительно вынесло на встречную полосу, столкновение произошло именно там, и Деревянко виноват. Если след недостоверен, всякая вещественность обвинения исчезает, остаются слова, и доказательств вины Деревянко нет. Неоспоримых доказательств во всяком случае. А при санкции от пяти до пятнадцати лет суду понадобятся именно неоспоримые доказательства. Деревянко ведь не чиновный расхититель народного добра, «сданный» под суд по разнарядке обкома для показательной чистки рядов. Там было бы довольно одного факта «сдачи»…

След должен был стать точкой приложения силы. Выслушав мои соображения об относительной ценности доказательств, Яков Андреевич призадумался, невыносимо наморщил лоб и минут через пять провибрировал:

– Это не мой след. Виляла бочка, не виляла, а юзом колесо не могло волочить. Оно ехало. А след остается, только когда колесо юзом идет, не вертится. Не мой след.

Это было до того логично, это было так неопровержимо и просто, что я почти полюбил Деревянку. Тем более что, пропахав глубокой вспашкой целину своего серого вещества, Яков Андреевич разгладил чарующий лобик и даже – наверняка случайно – посмотрел мне в глаза.

Разобраться со следом можно было только путем следственного эксперимента: пусть Деревянко прямо на месте событий вильнет бочкой так, как она виляла в глазах свидетелей, и посмотрим тогда – оставит колесо дугообразный след или не оставит. Когда я заявил соответствующее ходатайство органу следствия, олицетворявший его седовласый милицейский майор от возмущения с ходу преодолел барьер косноязычия, прочувствованно произнеся:

– Десять лет назад один мерзавец-водитель подавал назад свой фургон, во дворе. А за фургоном стояла девочка, три годика. Он ее и раздавил, как клюкву. Говорит, я ее в зеркало не видел, перед тем, как пятиться, подавал сигнал и все такое, а она, наверное, выбежала откуда-то одна, без родителей, вот и случилось. Сволочь, короче. Я его привлек. Он тоже про эксперимент свистел. Но посадили. И эксперименты не понадобились. А ваш адвокат Местечковер затаскал дело по кассациям-апелляциям и освободили мерзавца! А девочку кто оживит? Я вам отказываю!

В то время я еще стремился к идеалу интеллигентности, рефлексия бушевала во мне по всякому поводу, а то и без повода вообще. Когда майор умолк, я задохнулся от возмущения, захлебнулся милицейским ядом и поперхнулся собственными слишком многочисленными аргументами. Сделав столько дел сразу, я ничего не сказал майору вслух, молча встал и ушел.

Писать официальную жалобу прокурору не имело никакого смысла, но я ее написал. Так положено. Большое удовольствие – сочинять бумагу, обреченную на непрочтение! Дело между тем вместе с красиво исполненным обвинительным заключением пришло в прокуратуру, откуда ему предстояло переместиться в суд. Городской прокурор целиком и полностью доверял следственному аппарату, поэтому не имел привычки вникать в адвокатские, как он считал, кляузы и обвинительные заключения частенько утверждал не читая. Но фортуна улыбнулась моему клиенту, правда, одними глазами: накануне появления в прокуратуре дела о ДТП городской прокурор ушел в отпуск. К исполнению его обязанностей приступил заместитель. Я пошел к нему на прием и выложил все, чем безмолвно мучился в кабинете седовласого майора. Дело в том, что этот заместитель прокурора со своей, прокурорской, стороны карабкался к той же возрастной вершине, что и я. Тяга к свершениям была не пустым для его сердца звуком. По этой, видимо, причине, когда я закончил свои выкладки и попросил его – всего-то-навсего! – не подписывать обвинительное заключение «не глядя», он коротко ответил: «Хорошо, я посмотрю». Честно говоря, я не возлагал больших надежд на эти смотрины. Однако через две недели в консультации раздался телефонный звонок. Я взял трубку, и металлический голос, принадлежавший поклоннику адвокатуры в звании милицейского майора, отчеканил, если, конечно, можно чеканить рявкая: «В четверг – следственный эксперимент, хотите – можете участвовать!» И трубка была брошена с такой силой, что аппарат наверняка треснул.

Был не жаркий, но теплый летний день. Солнышко снова заливало место происшествия мягким рассеянным светом, не ослепляя, а только веселя. Но собравшиеся на узких обочинах мужчины не обращали на него внимания. Местная госавтоинспекция, собранная здесь едва ли не в полном составе, перекрыла движение по Московскому шоссе в обе стороны. Встречные транспортные потоки замерли, словно воды стремительной реки, вмиг остановленные жестоким морозом. Полукилометровый участок на северной оконечности населенного пункта под названием Кочки образовывал как бы полынью в этой замороженной реке. В полынье пребывал я, заваривший всю эту кашу и оттого робеющий; следователь-майор злой, но подозрительно спокойный; армия гаишников, понятые и водитель Арефьев. Обвиняемый Деревянко сидел в кабине своего битумовоза, готовый к бою. Мне была видна только его голова. В кепке набекрень Яков Андреевич походил на приблатненную Бабу-ягу, которая торчит, не смыкая глаз, в окне избушки и ждет, когда проезжий Иванушка-дурачок купит у нее задорого второсортной дурман-травы. Майор скомандовал старшему гаишнику, тот выбежал на середину шоссе и махнул полосатым жезлом. Из-под черного брюха битумовоза повалил дым, недолгое ворчание мотора перешло в гул и сразу затем – в громоподобный рев. Махина помчалась на нас. В условленном месте Деревянко вильнул рулем. Тягач дернулся из стороны в сторону совсем чуть-чуть, цистерна гораздо заметнее, а вот бочку-прицеп вымахнуло сперва на обочину, потом на встречную полосу. Это было слишком очевидно. Но столь же очевидно было и отсутствие следа!

– Следа нет, товарищ следователь, фиксируйте в протоколе! – Я наткнулся на колючий взгляд майора, как бабочка на булавку.

– Еще не вечер, – ответил майор и велел повторить заезд.

Движение на время открыли. Мимо нас потянулись легковушки, грузовики и автобусы с иностранными туристами. Иностранцы тщетно силились понять, что тут творится, в каком именно месте – не на небесах же, в самом деле! – произошла катастрофа, собравшая столько дорожной полиции. Ведь все вокруг цело и невредимо, если не считать сломанной березы вдалеке… Деревянко отсутствовал не меньше получаса: ближайшее пересечение дорог, годное для разворота двадцатиметрового автопоезда, находилось далеко на севере. Но вот он вернулся, прогрохотал мимо нас, отсутствовал еще минут двадцать, чтобы развернуться теперь уже в обратную сторону и занять исходную позицию. Все повторилось сначала, с тем же результатом. Майор, в отличие от нас, грешных, не хотевший ни есть ни пить, заставил Деревянку проветриться в третий, и последний, раз. Заднее колесо бочки-прицепа, вылетая на встречную полосу, продолжало катиться. След волочения упорно не появлялся. Из последних сил – я простоял на свежем воздухе, ни разу не присев, почти четыре часа – пристал я к майору с требованием оформить протокол следственного эксперимента. Он ответил, что не имеет привычки оформлять важные процессуальные документы у себя на коленке. Только в кабинете. И вообще, добавил он, завтра я заканчиваю следствие по делу и даю вам материалы для ознакомления. Там все и увидите.

И я увидел на следующий день, что к делу подшит протокол, не подписанный обвиняемым и одним из понятых. Следователь описал все три заезда, не упоминая ни вынос бочки на встречную полосу, ни отсутствие дугообразного следа. Он был строго нейтрален, этот следователь, и объективен до невозможности. А заканчивался протокол так: «Когда все присутствующие убедились, что эксперимент не приносит желаемых результатов, он был прекращен».

– То есть как это прекращен? – взвился я. – Ведь тогда получается, что эксперимента вообще не было! И что значит «желаемых результатов»? Кем желаемых? И где подписи?

– Жалуйтесь, – ответил майор.

Игра была сыграна. И победил в ней следователь. Он нарочно оформил протокол с нарушениями, зная, что устранить эти нарушения можно только путем повторения эксперимента. Получалось, что эксперимент как бы был проведен, но как бы и не был. Тем временем слух о следственном действии, на несколько часов парализовавшем международную трассу, дошел до области. Молодого заместителя прокурора вызвали на ковер и порекомендовали впредь не идти на поводу у адвокатов. Тем более по делам, где собрано достаточно доказательств вины. Городской прокурор вернулся из отпуска, нашел дело совершенно ясным и утвердил обвинительное заключение. Дело о ДТП пошло в суд.

– Вы это бросьте. Не надо тут никому голову морочить! Вы уже моему заму заморочили голову, но его, как говорится, поправили. У него теперь с головой порядок. Дело яснее ясного, это же понятно. Подсудимый знал, что у него прицеп ходит вправо-влево наскоростях? Знал. Не мог не знать. Дорожная обстановка была сложная? Сложная. Движение интенсивное? Интенсивное. И в соответствии с Правилами движения подсудимый был обязан снизить скорость вплоть до полной остановки. Все! Я против ходатайства адвоката.

Так говорил городской прокурор, взявшийся лично поддерживать обвинение в суде. Он был огромный мужчина и бывший моряк. На левом кулачище прокурора красовалась наколка в виде якоря, на правом – в виде штурвала. Так он говорил в ответ на мое первое ходатайство, когда я попросил вызвать в суд экспертов – трассологов и автотехников. Впрочем, примерно так же отзывался он и на все другие ходатайства защиты. Прокурор упростил ситуацию до одного-единственного пункта Правил дорожного движения. И в этом пункте был неоспоримо прав! Окажись судья таким же любителем упрощений, дело о ДТП было бы рассмотрено за каких-нибудь полтора часа. Но судья – мальчишка, только что избранный на высокую должность – еще не научился упрощать. Профессорские лекции о презумпции невиновности еще звучали в его то и дело краснеющих ушах. Не для того же, в конце концов, ему доверили судейское кресло, чтобы он бессмысленно штамповал прокурорские обвинительные акты, подобно нотариусу, заверяющему копии документов! И зал тоже сильно влиял на судью, хотя сидели в нем – по разным углам, на максимальном удалении друг от друга – всего четыре человека: подсудимый Деревянко Яков Андреевич, нацепивший поверх клетчатой рубашки капроновый галстук на резинке; потерпевший Арефьев, которого Деревянко считал главным и единственным виновником происшедшего; Вдова и Вдовец, в одно и то же время узнавшие о неверности и о смерти своих супругов. Эти четыре человека наполняли зал силовым полем такой плотности, что мы с судьей чувствовали себя как бы внутри трансформаторной будки, гудящей от многовольтного напряжения.