Опознание. Записки адвоката

Привыкший к буйству стихий прокурор ничего подобного не ощущал.

Судья удовлетворял все мои ходатайства. Мы копались в деле, как Золушка в кофейных зернах, а роль злой мачехи взяла на себя наша собственная совесть. Копались долго, рутинно и нудно. Яков Андреевич, инструктируемый мною ежедневно, не показывал характер и вообще вел себя до того сносно, что моя бдительность была усыплена. К началу четвертой недели суда усыпленными казались все. Оживление, переросшее в революционный выезд суда в полном составе на место происшествия, внес свидетель Христофоров, сын парализованной бабы Зины. Он был развязен, краснолиц и непривычно для себя трезв, отчего его руки дрожали крупной дрожью. Свидетель заявил, что хоть он лично аварию и не наблюдал, но догадывается о ее причинах. Дело в том, что как раз в этом месте, то есть прямо напротив их дома, в асфальте есть такая яма не яма, а неровность. На ней, в общем, часто подбрасывает тяжелые грузовики. Легковушки – нет, а тяжелые подбрасывает. Так подкидывает, что из кузова, бывает, вываливаются на дорогу всякие предметы. Иногда полезные и даже съедобные. Однажды из шаланды – она, видать, на мясокомбинат опаздывала – выпала живая корова. Она, правда, скончалась в мучениях на месте, сразу как приземлилась, но когда вываливалась, была живее всех живых. Запойное лицо Христофорова озарилось восхищенной улыбкой, мгновенно сменившейся огорчением: свидетель поразился было искрометности своего остроумия, но тут же расстроился оттого, что никто, даже самые близкие люди, даже суд, не ценят его по заслугам.

Поворот сюжета был совершенно неожидан. Я вскочил с ходатайством, прокурор замахал разрисованными кулаками, а судья сказал:

– Едем!

Поехали… и ничегошеньки не нашли. Ни ям, ни неровностей. Свидетель Христофоров, сразу после дачи показаний нырнувший в глубокий запой, пребывал в мире горячечных фантазий и не мог показать, что имел в виду. Прокурор торжествовал, я не поднимал глаз от безукоризненной глади асфальта. Деревянко равнодушно курил в сторонке, как будто происходящее его-то как раз и не касалось. Уши судьи горели, он чувствовал себя ничтожным клоуном, который, видите ли, вознамерился соорудить Правосудие с большой буквы и так смешно споткнулся на ровном месте. «Ну, в общем, так, – сказал он прямо там, на песчаной обочине. – Судебное следствие объявляю закрытым. Завтра прения сторон».

Говорить пришлось долго. В деле – не без нашей помощи – завязалось столько узелков, что быстро не развяжешь. Прокурору было проще – он не развязывал узелки и даже не рубил. Он их просто не замечал. А для меня в них была вся надежда. Труднее всего было на протяжении часов держать себя «на боевом взводе». Мне помогла заседательница, сидевшая по левую руку от судьи. Белоголовая старушка, всю жизнь, как я знал, проучившая детей в местной школе, была заметно огорчена и даже обижена на прокурора за его ненормальную простоту. Дело-то сложное! А я, видимо, по контрасту понравился старушке. Все время, пока я говорил, она смотрела на меня голубыми ясными глазами и время от времени согласно кивала. Правый заседатель глядел прямо перед собой отсутствующим взглядом, баюкая свой гастрит. Ему было неинтересно. Судья не проявлял признаков усталости или нетерпения, но, напротив, все время делал какие-то пометки в блокноте.

«Товарищи судьи! Даже если принять сторону обвинения и посмотреть на это дело глазами прокурора, нельзя не увидеть, что степень вины Деревянко исчезающе мала, а роль случайности очень велика. Должен ли мой подзащитный своей свободой оплачивать игру случая? Впрочем, это невозможное для меня допущение. Материалами дела, полагаю, доказано, что вины Деревянко в случившемся нет вообще, и он должен быть оправдан».

Я рухнул в кресло. Оно заскрипело тише, чем прежде, регистрируя уменьшение моего живого веса. Теперь я сделал все, что мог, с чем себя и поздравил. Оставалась невыполненной маленькая формальность – последнее слово подсудимого. Ее отложили на утро следующего дня. Я задержался в суде, а выходя, столкнулся в дверях с седенькой заседательницей. Ясноокая старушка деликатно прикоснулась к моему локтю:

– Спасибо – сказала она. – Вы прекрасно выступили. У вас, наверно, были очень хорошие учителя, да? – Я на всякий случай кивнул, а она после секундной заминки произнесла: – Я не должна вам этого говорить, но… все будет хорошо!

Выдав судейскую тайну, старушка исчезла. Ее «хорошо» означало, как я понимал, что Деревянку если и не оправдают, то уж во всяком случае не посадят. И это было действительно хорошо!

Конец ознакомительного фрагмента.