Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Оппенгеймер одержал верх — что не удивительно, объяснив, что войны не закончатся, если только мир не узнает о страшном секрете Лос-Аламоса. Наступил момент истины. Логика Бора чрезвычайно убедительно подействовала на коллег Оппенгеймера. Но и личное обаяние Оппи тоже сказалось. Уилсон передал ощущение момента такими словами: «К Оппенгеймеру я в то время относился как к человеку ангельского склада, истинному, честному и непогрешимому. <…> Я в него верил».

Глава двадцать вторая. «Теперь мы все сукины дети»

Ну что ж, Рузвельт был великим архитектором. Может быть, Трумэн окажется хорошим плотником.

Роберт Оппенгеймер

После обеда в четверг 12 апреля 1945 года, через два года после начала работы лаборатории, внезапно распространилась весть о смерти Рузвельта. Работа была приостановлена. Оппенгеймер распорядился, чтобы все собрались у флагштока перед административным зданием для официального объявления. Панихиду наметили на воскресенье. «В воскресное утро плоскогорье покрылось глубоким слоем снега, — писал потом Фил Моррисон. — Ночной снегопад скрыл грубые углы поселка, притормозил его активность, превратил вид в сплошную пушистую белую панораму, освещаемую ярким солнцем. Каждая стена отбрасывала длинные синие тени. Неподходящий фон для траура. Природа словно поняла, в чем мы больше всего нуждались — в утешении. Все собрались в актовом зале, где Опье тихим голосом выразил то, что наболело на сердце — у него и у всех нас».

Траурная речь Оппенгеймера состояла всего из трех абзацев. «Нам довелось жить в период великого зла и великого террора». В это время Франклин Рузвельт был «в прежнем, неизвращенном смысле нашим лидером». Что характерно, Оппенгеймер процитировал «Бхагавадгиту»: «Человек состоит из веры. Какова его вера — таков и он». Рузвельт вдохновил миллионы людей на земном шаре верить в то, что ужасные жертвы этой войны принесут в итоге «мир, лучше устроенный для жизни человека». По этой причине, закончил Оппенгеймер, «нам следует твердо уповать на то, что его доброе дело не прекратится с его смертью».

Оппенгеймер по-прежнему надеялся, что Рузвельт и его окружение приняли к сведению слова Бора и понимают — новое жуткое оружие, которое они создавали, требует радикально новой открытости. «Ну что ж, — сказал Оппи после панихиды Дэвиду Хокинсу, — Рузвельт был великим архитектором. Может быть, Трумэн окажется хорошим плотником».

Когда Гарри Трумэн въехал в Белый дом, война в Европе была практически выиграна. Зато война на Тихом океане только подходила к кровавой развязке. В ночь с 9 на 10 марта 1945 года 334 бомбардировщиков В-29 сбросили несколько тонн загущенной бензиновой смеси — напалма — и зажигательных бомб на Токио. Вызванный бомбежкой огненный смерч, по некоторым оценкам, уничтожил 100 000 человек и полностью выжег 41 квадратный километр городской территории. Налеты с применением зажигательных бомб продолжались, и к июлю 1945 года все крупные японские города, кроме пяти, были полностью разрушены, погибли сотни тысяч гражданских лиц. Это была тотальная война, атака, рассчитанная не просто на поражение военных целей, а на уничтожение целой страны.

Бомбардировок зажигательными бомбами не скрывали. Обычные американцы читали о них в газетах. Думающие люди понимали, что стратегические бомбардировки городов поднимают серьезные этические вопросы. «Я помню, как мистер Стимсон [военный министр] говорил мне, — заметил позже Оппенгеймер, — что находит ужасным отсутствие каких-либо протестов против наших воздушных налетов на Японию, вызвавших огромные потери. Он не сказал, что воздушные удары не следовало проводить, однако считал, что со страной, где никто не подвергает этот вопрос сомнению, не все в порядке…»

Тридцатого апреля 1945 года Адольф Гитлер покончил с собой, восемью днями позже Германия капитулировала. Когда Эмилио Сегре услышал эту новость, он первым делом подумал: «Мы опоздали». Почти все сотрудники Лос-Аламоса считали, что продолжение работы над «штучкой» имело единственное оправдание — нанесение поражения Гитлеру. «Теперь, когда оружие стало бесполезным против нацистов, возникли сомнения», — писал он в своих мемуарах. «Хотя об этих сомнениях и не писали в официальных отчетах, по их поводу возникало множества споров».

* * *

В метлабе Чикагского университета рвал и метал Лео Силард. Неукротимый физик понимал, что момент вот-вот будет упущен. Атомные бомбы были почти готовы, он опасался, что вместо немцев их сбросят на японские города. Силард одним из первых побудил президента Рузвельта запустить программу создания атомного оружия, а теперь пытался помешать его применению. Для начала он составил памятную записку для президента Рузвельта, приложенную к еще одному письму Эйнштейна, в которой предостерегал президента, что «наша демонстрация атомных бомб развяжет» гонку вооружений с Советами. Когда Рузвельт умер, не успев встретиться с Силардом, ученый добился приема у нового президента Гарри Трумэна 25 мая. Накануне приема ученый решил написать Оппенгеймеру, выражая опасение, что, «если соперничество в производстве атомных бомб не удастся предотвратить, будущие перспективы нашей страны нельзя назвать хорошими». Не видя признаков конкретных мер по предотвращению будущей гонки вооружений, Силард писал: «Я сомневаюсь в разумности раскрытия наших карт путем использования атомных бомб против Японии». Он выслушал сторонников атомной бомбардировки и пришел к выводу, что их аргументы «недостаточно сильны, чтобы развеять мои сомнения». Оппи на письмо не ответил.

Двадцать пятого мая Силард с двумя коллегами, Уолтером Бартки из Чикагского университета и Гарольдом Юри из Колумбийского университета, прибыл в Белый дом, где им объявили, что Трумэн отправляет их к Джеймсу Ф. Бирнсу, которого вскоре назначат секретарем Госдепартамента. Ученые послушно приехали к Бирнсу домой в Спартанберг, штат Южная Каролина. Встреча окончилась, мягко говоря, непродуктивно. Когда Силард объяснил, что применение атомной бомбы против Японии рискует превратить Советский Союз в ядерную державу, Бирнс перебил его: «Генерал Гровс сказал мне, что у России нет урана». Нет, возразил Силард, у Советского Союза очень много урана.

Тогда Бирнс предположил, что использование атомной бомбы в Японии помогло бы подтолкнуть русских к выводу войск из Восточной Европы после войны. Силард был «ошарашен расчетом на то, что угроза бомбой сделает Россию покладистее». «Ну, — сказал Бирнс, — вы ведь родом из Венгрии и не хотели бы, чтобы русские оставались в Венгрии бесконечно». Эти слова еще больше возмутили Силарда, который потом писал: «В тот момент меня тревожило, что… мы можем вступить в гонку вооружений между Америкой и Россией и она закончится уничтожением обеих стран. Мне в тот момент было не до волнений о том, что могло случиться с Венгрией». Силард покинул встречу понурым. «Я редко бывал, — писал он, — так подавлен, как в ту минуту, когда мы вышли из дома Бирнса и направились к вокзалу».

Вернувшись в Вашингтон, Силард сделал еще одну попытку предотвратить бомбардировку. 30 мая, услышав, что Оппенгеймер находится в Вашингтоне для встречи с военным министром Стимсоном, Силард позвонил в приемную генерала Гровса и договорился на утро о встрече с Оппенгеймером. Оппенгеймер считал Силарда назойливой мухой, но все же согласился его выслушать.

— Атомная бомба — дерьмо, — выслушав аргументы Силарда, сказал Оппенгеймер.

— Что вы имеете в виду? — не понял Силард.

— Ну, это оружие не имеет военного смысла. Оно наделает много шума, очень много шума, но бесполезно для войны.

В то же время Оппи сказал Силарду: если бомбу решат сбросить, то русских следует заранее об этом предупредить. Силард возразил: если попросту сообщить Сталину о новом оружии, такая новость сама по себе не предотвратит гонку вооружений после войны.

— Ну, — не отступал Оппенгеймер, — вы считаете, что если русским рассказать о наших планах заранее и потом сбросить бомбу на Японию, то русские нас поймут?

— Очень даже хорошо поймут, — ответил Силард.

Венгр ушел от Оппенгеймера разочарованным. Он понимал, что его третья по счету попытка остановить бомбу тоже провалилась. Последующие несколько недель Силард лихорадочно составлял документы, способные потом показать, что хотя бы небольшое число ученых, вовлеченных в Манхэттенский проект, выступало против применения бомбы по гражданским целям.