Опыт нелюбви

– Надо было нам в другой какой-нибудь город поехать? – полувопросительно проговорила она.

– Да нет. Какая разница? – с непонятной интонацией ответил он.

Молчание снова повисло между ними. Кира не знала, чем его объяснить и чем развеять.

До этого вечера ей казалось, что они проводят время хорошо. В Вене было так много тайного очарования, что открытия происходили буквально на каждом шагу, и все они были захватывающе интересны.

Однажды она заметила в массивно-кружевной, похожей на старинный домик уличной афишной тумбе малоприметную дверку.

– Вить, смотри! – с интересом сказала Кира. – Как ты думаешь, куда эта дверка ведет?

Он пожал плечами и промолчал. Потом все же ответил нехотя:

– К ведрам и швабрам. Их в тумбе держат.

Но Кире такое объяснение показалось слишком обыденным. Ну не подходило оно к этому загадочному домику! Она подошла к фиакру, стоящему на площади у собора Святого Стефана, и спросила про афишную тумбу у кучера; почему-то показалось ей, что он должен это знать.

– Видишь! – радостно воскликнула она, возвращаясь к Длугачу, который к фиакру сопровождать ее не стал. – И никакие совсем не швабры! Под всем городом старинные катакомбы. И если в эту афишную тумбу войти, то можно в них спуститься. И там, может, есть призраки. – Кира говорила это и чувствовала, как ее охватывает детский восторг. – И, может, прямо оттуда один призрак и вышел, и стал Фантомом Оперы!

Она поняла, в чем тут дело! Венский быт не приземляет жизнь, потому что за ним стоит загадка или по крайней мере мощная традиция, вот что она поняла. Нет здесь случайных, ни с чем не связанных и ни в чем не укорененных явлений. Возносилась и обрушивалась империя Габсбургов, войны сотрясали Европу, а венское время текло непрерывно, одним сплошным потоком.

В другой раз Длугач задержался в номере, а Кира ожидала его внизу и пролистывала альбом по венской истории, лежащий на столике в вестибюле отеля.

– Витя, – сказала она, когда он наконец спустился, – давай тебе рубашки на Шпигельгассе закажем?

– Какие рубашки? – спросил он.

– Там есть ателье, и здесь вот, видишь, написано: если сшить у них рубашку, то можно потом хоть сто лет заказывать к ней новые воротнички и манжеты. И мерки твои все будут там храниться, и они будут тебе все что хочешь шить, можешь даже не приезжать. Это всегда так было, понимаешь?

Все-таки Кира не могла найти такие слова, которые объясняли бы то, что она чувствовала здесь во всем, и в этих рубашках тоже, – надмирную эту респектабельность, которая одухотворена так мощно, что имеет отношение уже не к вещам только, но к жизни в целом, как она есть.

Но, в общем, ничего объяснять было и не нужно. Длугач понимал толк в хорошей одежде, поэтому в ателье на Шпигельгассе пошел без особых объяснений. Кире показалось, что ритуал снятия мерок и заказа рубашек он воспринял даже с интересом.

И когда она упомянула, что хочет купить себе на память об этой поездке точно такую же заколку-звезду, какую носила в прическе венская принцесса Элизабет, портреты которой красовались повсюду, будто бы она жила не сто лет назад, а прямо сейчас, – он попросил, чтобы заколку-то она выбрала сама, потому что он не знает, что за звезда такая, но это был бы от него подарок.

– Хоть что-то толковое в Вене твоей сделаю, – заметил он, расплачиваясь за бриллиантовую заколку в маленьком, с виду неприметном ювелирном магазине.

Хозяин этого магазина был правнуком того самого ювелира императорского двора, который сделал те, первые заколки для принцессы.

– А что, по-твоему, в Вене бестолкового? – удивилась Кира.

– Да всё. Немцы – те хоть воевать умеют, а австрияки вообще ничего.

– Глупости ты какие-то говоришь! – возмутилась она.

– Не глупости. – Он посмотрел искоса и исподлобья. – Немцы много чего полезного изобрели. Двухэпитрахоидный ванкель, например.

– Что-что они изобрели?! – поразилась Кира.

Она представила весь огромный массив полезного и прекрасного, что изобрели немцы, да и, как Длугач выразился, австрияки тоже, и его слова показались ей на фоне этого массива такими смешными, что она прыснула.

– А чего ты хихикаешь? – пожал он плечами. – Двухэпитрахоидный ванкель. В каждом моторе есть. В «Жигулях»-«копейке» тоже.

Какими путями идет его мысль, на чем она задерживается, что ему кажется важным – никогда ей этого не понять! Да и надо ли ей это понимать?

Заколка принцессы Элизабет сияла, как настоящая звезда, по дороге из ювелирного магазина зашли еще в кондитерскую «Альтман и Кюне» и купили конфеты ручной работы, которые им уложили в бонбоньерку, сделанную в виде игрушечного комода с выдвижными ящичками… Так все это было красиво, такая елочная была во всем этом радость, что Кира то и дело улыбалась, и на душе у нее было так легко, как бывало, пожалуй, лишь в детстве.

И только когда вернулись в отель, к концу этого длинного, полного милых радостей дня она осознала, что Длугач мрачен и нисколько не радостен.

– Прочитать про Чарли Чаплина? – спросила она, взмахивая листком, который взяла со своей подушки. – Или про Хрущева. – Она взяла второй листок, с его подушки.

– Не надо.

Он пошел в ванную. Кира недоуменно пожала плечами, вынула из шкафа белый махровый халат и села на край разобранной постели, ожидая своей очереди принять душ.

– Витя, – сказала она, когда Длугач вышел из ванной, – ну что ты такой мрачный весь день? Что такого сегодня случилось?

– Да ничего не случилось! – раздраженно бросил он. – Что ты вечно лезешь ко мне?

Упрек был несправедливый и обидный. За все время их близости Кира не задала ему ни единого вопроса, который мог быть им воспринят как назойливый; за это она могла ручаться.

Упрямство охватило ее в ответ на его раздражение.

– Если тебе не нравится Вена, можем хоть завтра уехать, – сказала она.

– А чего она должна мне нравиться, твоя Вена? – вдруг взорвался он. – Чего я тут перед тобой притворяться должен?!

– В чем притворяться? – опешила Кира.

– Показуха эта вся – зачем? Ну, картина, ну, конфеты… Чем эти конфеты от «Белочки» отличаются, можешь ты мне объяснить? Зачем воротник на рубашке перешивать, когда проще новую купить? Что тебя во всем этом так завораживает?

Он стоял посередине комнаты, халат на нем распахнулся, открыв перед Кирой все его широкое тяжелое тело, и капли воды, оставшиеся после душа, казались на этом теле тяжелыми тоже…

Она растерялась от его слов и, главное, от злобы в его голосе. Это даже не злоба была, а какая-то пещерная ненависть. Да, именно что пещерная, точное слово!

«Мне не хочется ничего ему объяснять, – вдруг поняла она. – Да и разве можно ему объяснить… все это?»

Целая жизнь простиралась за словами «все это». Не только ее жизнь, но и та, которая была задолго до нее, из которой она появилась на свет, с которой чувствовала себя связанной бессчетными невидимыми нитями.