Опыт нелюбви

– Иди спать, – сказал он, заметив, что она медлит. – Спокойной ночи.

«Значит, я правильно решила, – подумала она. – Он тоже понял, что мы расстаемся. И ладно!»

Но лада не было у нее в душе. Что-то во всем этом было не так, а что, она не понимала.

Глава 6

Билет в Москву Кира все-таки обменяла. Вена вдруг показалась ей такой унылой, что оставаться еще на три дня совершенно расхотелось, хотя она понимала, что Длугач, скорее всего, тоже улетел раньше и на лестнице «Империала» они больше не столкнутся.

Ее желание уехать было вообще-то странно. Когда они были здесь вдвоем, Кира воспринимала Вену напрямую, лично, а не через призму того, что вот она показывает город Длугачу. Но оставшись в одиночестве, она почувствовала такую тягость, будто Вена исчезла вовсе, оставив по себе лишь мокрое осеннее пятно.

Хотя, может, дело было лишь в том, что погода испортилась – зарядили дожди.

Перед отъездом Кира побродила в последний раз по городу без видимой цели, но поскольку бесцельность ее тяготила, она зашла в попавшийся на глаза «Лобмайер», магазин стекла и хрусталя на Кернтнерштрассе с ослепительной люстрой в витрине, и купила маме в подарок бокалы, похожие на огромные мыльные пузыри на тонких высоких ножках. Улыбчивая продавщица сообщила ей, что если к этим бокалам прикоснуться, то они должны покачиваться на своих ножках ровно сколько-то секунд. Количество этих секунд не изменилось за сто последних лет, с момента изготовления первого бокала, но Кира секунды не запомнила, потому что слушала продавщицу рассеянно.

Что маме эти бокалы ни к чему, она сообразила только в Москве, уже войдя в квартиру. Точно так же ни к чему, как ей самой – бриллиантовая заколка. Нет у нее такой прически, как у принцессы Элизабет, и никогда не будет, а у мамы нет такой жизни, в которой трепещут бокалы на тоненьких высоких ножках.

Мамы даже и дома не было, когда Кира вернулась из Вены. Она решила пожить у подруги; Кира узнала это, разыскав ее по телефону.

Уныние висело в квартире осязаемо, как будто углы заросли паутиной.

Побродив немного по комнатам, Кира решила на оставшиеся три дня отпуска уехать на дачу. Благо туда и собираться даже не надо было: жизнь в кофельцевском доме была устроена непритязательно, но таким образом, что все необходимое там имелось, и привозить что-либо с собой из города было не нужно.

Дачный поселок Кофельцы построили сразу после войны для Академии наук. От Института мировой литературы и дали эту дачу бабушке Ангелине Константиновне. Первые кофельцевские жители были историками, филологами, географами и этнографами. С тех пор все, конечно, переменилось, перемешалось, но людей совсем уж чужеродных в дачном поселке, как ни странно, не завелось.

Кира оставила машину у крыльца Иваровских – к нему вела подъездная дорожка от общей дачной дороги, которую все называли большой. Так и говорили всегда: «Пойдем на большую дорогу», – и это означало не предложение заняться разбоем, а приглашение на вечерний променад.

Чтобы подняться на веранду Тенета, надо было обойти их общий с Иваровскими дом вокруг.

Тропинка, ведущая к веранде – к балкону первого этажа, – заросла травой. По направлению к крыльцу трава была узко, шагами одного человека, примята.

Дверь дома открылась, и на веранду вышел папа.

– Ты здесь? – удивилась Кира. – Привет.

Она хотела спросить: «Ты один?» – но не спросила.

Папина внешность поражала всех, кто видел его впервые. Шевелюра у него была огромная, как грива у льва, и вместе с огромной же бородой производила в самом деле ошеломляющее впечатление, особенно теперь, когда в волосах появилась густая проседь. Довершали – точнее многократно усиливали – это впечатление ярко-синие глаза. Они горели на папином лице неистовым холодным огнем и вместе с шевелюрой и бородой придавали ему вид то ли голодающего Поволжья с революционного плаката, то ли протопопа Аввакума. Это не могло не поражать.

Бабушка однажды с досадой сказала, что ее сыну следовало бы еще в юности пойти в монахи. Может, и так, однако Кире казалось, что ощущение истовости – или неистовости, что в общем одно и то же, – является по отношению к папе обманчивым. Просто внешность у него такая, вот и все, а никакой идеи, хотя бы отдаленно равной аввакумовской, нет и помину.

– Я уже уезжаю, – поспешно сказал папа. – Здравствуй, милая.

– Да можешь не спешить, – пожала плечами Кира. – Ты мне не мешаешь.

Она не кривила душой: папино появление не уязвляло ее, несмотря на весь его истерически обставленный уход из дому.

Он взял у нее сумку.

– Не разлей, – сказала Кира. – Там простокваша мечниковская.

Мечниковская, то есть заквашенная особой закваской, простокваша всегда продавалась на платформе Кофельцы. И все дачные, даже если прибывали из Москвы не на электричке, а на машине, обязательно заезжали за ней туда.

Киру, Любу и Сашку в детстве отряжали за мечниковской простоквашей рано по утрам, а Царя отправляли с ними, чтобы он охранял девчонок от опасных незнакомцев, легенды о которых каждое лето начинали гулять по Кофельцам.

– О, мечниковская! – обрадовался папа. – Я налью?

– Налей.

Он унес сумку в дом. Кира села на балконные ступеньки. Ей никуда не хотелось идти и ничего не хотелось устраивать. Даже простоквашу наливать.

Папа вернулся с двумя полными гранеными стаканами, протянул один из них Кире и сказал:

– Твоя бабушка когда-то говорила: «В приличном доме гостю можно подать в граненом стакане разве что простоквашу». Вот, держи. Хотя наш дом после ее смерти трудно назвать приличным, – невесело усмехнулся он.

– Я из Вены бокалы привезла, – зачем-то вспомнила Кира. – Как мыльные пузыри.

– Не сердись на меня. – Папа сел рядом с ней на ступеньку. – Если можешь.

Он понял, о чем она говорит, хотя сказала она только о бокалах.

– Не сержусь, – кивнула она. – Вернее, не удивляюсь. Не ты первый, не ты последний. Так со многими бывает в твоем возрасте.

– В моем возрасте… – В его голосе прозвучала горечь. – Да, фермент молодости уходит из организма. И обнаруживается, насколько люди неустойчивы сами по себе, без него.

Кира посмотрела на него с удивлением. Интерес пробудился в ее разуме от папиных слов.

– Ты о чем? – спросила она.

– О том, что у большинства людей отсутствует способность к самостоянию. И я не оказался исключением. Годам так к сорока пяти вдруг выясняется, что почти всем нам требуется какая-то специальная опора. И почему-то в большинстве случаев – исключительно примитивная. Что-нибудь вроде оголтелого секса. Или нечто вообще бредовое. Ты дядю Лешу Черевичкина помнишь?

– Да.