Опыт

И только после смерти Егора, снявшей крючок предохранителя, Лера увидела в полной мере слабость материнской психики, неуравновешенность и животность, всегда сопровождаемой жестокостью и низменностью. В то время ещё был жив отец, он был той сдерживающей тонкой струной, не позволяющей матери Леры полностью соприкоснуться с ней и заразить той болезнью, постепенно съедающий и разум и душу. Он брал все удары жены на себя, тем самым оставляя частично скрытый для обозрения дочери весь диагноз умопомешательства и разложения. Но все же Лера была не глупа и прекрасно понимала, что поведение матери отклоняется от нормы и никакое горе его уже не может оправдать.

Её брат умер от прививки, являвшейся профилактикой от пяти инфекций. Причиной была анафилаксия, как объяснили позже, не найдя нарушений в самой вакцине, в правдивости чего Лера в душе сомневалась. Для неё слово прививка теперь всегда будет ассоциироваться с возможностью смерти, с русской рулеткой, где летальный исход настолько вероятен, как снег зимой. Но именно прививка ее спасла. По терминологии прививка – это введение в организм человека препарата, содержащего в малой дозе опасные микроорганизмы, которые способствуют выработке иммунитета к заболеванию. И именно постепенное – благодаря отцу, сдерживающему весь сокрушительный напор – введение в жизнь дочери помешательство матери и не дали Лере в свое время самой сойти с ума, сломаться, превратившись в безучастное ко всему набитое костями чучело без эмоций и желаний.

Её отец нашел свой механизм защиты от посягательств своей жены, и посвятил в это свою дочь. После смерти отца Лера пыталась последовать его примеру, спасаясь от реальности в своём творчестве, но этого оказалось недостаточно, к тому же она всё время натыкалась на материальные препятствия в виде сооруженных её матерью преград, обязанные прекратить то, что по её мнению было греховно, а следовательно недопустимо. Тогда Лера придумала новый способ ухода от невыносимой жизни, которую мать полновластно пыталась захватить и поработить: она ушла в тот мир, который был только в ней и доступ туда посторонним был закрыт. Это было её своеобразное творение, куда она вложила весть свой творческий потенциал и богатое воображение. Но в этом мире не хватало чего-то осязаемого, того, на чем бы всё держалось, и что было бы основой всего. И этой основой по воле случая стал Ян, друг её детства.

Это случилось непреднамеренно, само собой, так вышло. В этом не было ничей вины, просто в один самый обычный день, Лера увидела в Яне нечто большее, чем просто товарища, с которым она делилась сокровенным, своими переживаниями, радостями, горестями, а заодно с кем удовлетворяла естественный, невинный интерес к жизни через познавание мира и самой себя. Возможно, этому способствовала обстановка, её душевное нестойкое состояние, потребность любить и жажда ласки, заботы, волнения о ней, непосредственно исходившее от него. Возможно, всё это и создало предпосылки тому, что Лера увидела в его бледном лице с падающими на лоб темными волосами, в его улыбке, открытой, и в то же время забавной, в его коренастой фигуре и даже оттопыренных ушах какой-то незаконченный образ и поспешила его дорисовать, придав ему штрихи романтизма и загадочности. Это была её ошибкой, и по отношению к нему и к себе.

Сегодня она явственно увидела, как её творение, созданное ее фантазией, окутанной в человеческие потребности простого участия и сострадания, разбилось на мелкие осколки, на разлетевшиеся во все стороны черепки, собрать которые уже будет ей не под силу. Это было падение с высоты её внутренней морали и принципов, с её пьедестала, куда она водрузила образ Яна, преувеличенно приукрашенный и нереальный. Сегодня же она увидела его настоящего и то, что она увидела настолько в её воображении не ввязалось с её самообманом, что это всё потрясло её, ошарашило и отвратило.

Она была подавлена, растерзана и вода, все лившаяся и лившаяся из-под крана будто зализывала её раны, нанесенные безжалостной судьбой, которой, в этот раз, руководила она сама.

Мать уже не стучала в дверь, но Лера знала, что это затишье неспроста. За затишьем всегда следует буря, и тем сильнее, чем глубже затаенная тишина. Собрав последние силы, последние остатки мужества, Лера вылезла из ванны и подошла к запотевшему зеркалу, в котором сквозь конденсат вырисовывалась её худенькая фигурка, с ореолами красных, торчащих сосков и с темно рыжим треугольником в начале её ног. Она стыдилась своей наготы, благодаря вечным упрёкам матери, немым укорам, считала её чем-то предосудительным и гадким. Но бунт, который зрел в ней против материнского деспотизма, подавлении внутреннего «Я», заставил её увидеть в своем теле нечто иное, чем просто функциональный механизм, покровы которого следует в виду благопристойности прятать от глаз публики, помог найти в нём источник наслаждения и блаженства.

Ещё недавно, стоя точно так же перед зеркалом, касаясь себя, она представляла, что это руки Яна скользят по её телу, но сейчас, вспомнив его искаженное яростью лицо, у неё перед глазами предстала другая картина, которая заставила её вздрогнуть и завернуться в полотенце. Она видела внутренним зрением, заставившим её на миг закрыть глаза, склонившееся искривленное в оскале лицо Яна, и занесенный над ней кулак его белой руки с красными от холода пальцами. Это не новичок лежал в грязи, а она сама, в изумлении следящая за развитием событий. Вскоре костяшки этих пальцев будут багровыми, но совсем не от холода. Их оросит её кровь. И тут же она увидела другую картину, маленькую сценку, короткий видеофильм из прошлого, где не Ян склоняется над ней, а её мать, со скакалкой, с детской скакалкой, которой она наносила, оставляя полосы кровоподтеков, удар за ударом по скорченной на полу Лере, перед этим застуканной нагишом. По неосторожности Лера не заперла дверь в своей комнате, думая, что в доме, кроме неё никого нет, и за это, в итоге горько поплатилась. Сейчас же образ уродливого в злости лица Яна, слился с искаженными безумием чертами лица её матери, превратившись в маску того самого монстра, от которого она и бежала всю сознательную жизнь.

Матери нигде не было слышно. В доме стояла оглушительная тишина и лишь гул работающего на кухне холодильника растворял её, перевоплощая из мистической в обыденную. Почувствовав так не кстати возникший голод, Лера вошла на кухню. Открыв холодильник и ища глазами по пустым полкам, чем бы перекусить, она не услышала, как в дверях появилась её мать. Отойдя от холодильника, Лера испуганно ойкнула, неожиданно наткнувшись на неслышно подкравшуюся женщину. Она смотрела в упор, глазами блеклыми, воспаленными, с красными прожилками. Это были страшные глаза, пустые, безжизненные.

–Когда Бог послал мне тебя, я была безумна счастлива. Я молила Бога о ребенке, и когда ты появилась на свет, я поклялась, что сделаю всё, чтобы ты вошла в лоно Божье и посвятила свою жизнь служению истинной вере и правде. Но по слабости своей плоти, я сошла с пути истинного, подчиняясь твоему отцу, великому грешнику и отступнику. Я позволила ему себя одурачить, опутать сетями соблазнов и ложных взглядов, и расплата не минула меня, жестокая, но заслуженная и справедливая. Я родила сына, и Бог вместо тебя, ту, которую я обещала ему, забрал его, маленького Ангелочка, безгрешного и чистого.

Лера уже много раз слышала этот монолог, но в этот раз он был другой, слова те же, но сам он был другой. Возможно, дело было в спокойных, даже заискивающих интонациях, так говорят, когда пытаются склонить к себе, убедить, слезно умолить. Раньше в словах матери всегда слышалось обвинение, граничившее с ненавистью и презрением, и всегда, в конце концов, заканчивающее взрывом, истериками, криками, побоями, но сегодня этого не было, и Лера это чувствовала, не предвиделось. Настороженно всматриваясь в лицо матери, Лера пыталась догадаться, пока не поздно, в чём подвох.

Заметив опасливый взгляд дочери, Лерина мать только усмехнулась, и в этой усмешке была затаённая боль, печаль, которую она всегда пыталась держать в себе. Это была грусть по дочери, ставшей ей неожиданно чужой незнакомкой, у которой была своя жизнь, независимая от её желаний.

В этой тихой усмешке Лера узнала свою мать, ту, которую любила, и которой когда-то восхищалась. Как давно это было. Лера посмотрела на руки матери, и почувствовала, как к глазам подступают слёзы. Это были белые худые руки в цыпках от вечных уборок в храме, с синими прожилками, неухоженные и жалкие, как и сам вид их обладательницы, сутуло стоящей перед своей единственной дочерью, последней, кому она была нужна.