Опыты (Том 1)

Даже моим врагам — и им я воздаю сполна то, что должен, по чести, воздать. Мои чувства могут меняться, но мои суждения — никогда; и я не примешиваю своей личной неприязни к тому, что не имеет прямого касательства к ней. Я так ревниво оберегаю свободу своего ума, что мне не так-то просто пожертвовать ею ради страсти, сколь бы неудержимой она ни была.

Если я лгу, я оскорбляю себя в большей мере, чем того, о ком я солгал.

Рассказывают о следующем похвальном обычае у персов: они неизменно говорили о своих смертельных врагах, с которыми вели беспощадные войны, уважительно и соблюдая полную справедливость, так, как того заслуживала их доблесть.

Я знаю немало людей, обладающих различными замечательными чертами: кто остроумием, кто сердечностью, кто отвагой, кто чуткой совестью, кто красноречием, кто еще чем-либо другим, но человека великого в целом, совмещающего в себе столько отличных свойств или обладающего хотя бы одним из них, но в такой исключительной степени, чтобы он вызывал в нас восхищение и его должно было бы сравнивать с теми, кого мы чтим среди людей, обитавших некогда на земле, — нет, с таким человеком моя судьба не дала мне встретиться. Самым великим из тех, кого я хорошо знал, — я говорю о природных дарованиях и способностях — и самым благородным был Этьен де Ла Боэси; это была душа, до краев полная достоинств, прекрасная, с какой стороны на нее ни взглянуть, душа, скроенная на древний лад; и он совершил бы великие и памятные дела, когда б того захотела судьба его, ибо к своим богатым природным данным он многое добавил с помощью размышлений и занятий науками.

Не знаю, как это так получилось, — а что так получается, это бесспорно, — но только в тех, кто ставит своей неизменной целью домогаться возможно большей учености, кто берется за писание ученых трудов и за другие дела, требующие постоянного общения с книгами, — в тех обнаруживается столько чванства и умственного бессилия, как ни в какой другой породе людей. Быть может, это получается оттого, что в них ищут и от них ожидают большего, чем от других людей, и им не прощаются обычные недостатки; или, может быть, сознание собственной учености придает им смелость выставлять себя напоказ и важничать, чем они выдают себя и сами себе причиняют ущерб. Так и ремесленник обнаруживает свою неумелость гораздо явственнее тогда, когда в его руки попадает ценный материал, который он портит своей бестолковой и грубой работой, чем когда ему приходится иметь дело с простым материалом: недостатки в золотом изваянии раздражают нас гораздо сильнее, нежели в гипсовом. Точно так же поступают и те, кто, тыча всем в глаза вещи, которые сами по себе и на своем месте весьма хороши, пользуется ими безо всякого толку и меры и, оказывая честь своей памяти за счет разума, оказывая честь Цицерону, Галену, Ульпиану и святому Иерониму [84] , выставляет себя самого в смешном виде.

84.

Ульпиан — выдающийся римский юрист и политический деятель III в. н. э. — Святой Иероним (340–420) — один из так называемых «отцов церкви»,переводчик библии на латинский язык.

Я охотно возвращаюсь к мысли о пустоте нашего образования. Оно поставило себе целью сделать нас не то чтобы добропорядочными и мудрыми, а учеными, и оно добилось своего: оно так и не научило нас постигать добродетель и мудрость и следовать их предписаниям, но зато мы навсегда запомнили происхождение и этимологию этих слов; мы умеем склонять самое слово, служащее для обозначения добродетели, но любить ее мы не умеем. И если мы ни из наблюдения, ни на основании личного опыта не знаем того, что есть добродетель, то мы хорошо знаем ее на словах и постоянно твердим о ней. Когда речь идет о наших соседях, нам недостаточно знать, какого они роду-племени, кто их ближайшие родичи и какими связями они обладают; мы хотим, чтобы они подружились с нами, хотим установить с ними близость и добрые отношения. А наше образование между тем забивает нам головы описаниями, определениями и подразделениями разных видов добродетели, как если бы то были фамильные прозвища и ветви генеалогического древа, нисколько не заботясь о том, чтобы установить между добродетелью и нами хоть какие-нибудь знакомство и близость. К тому же, для нашего обучения отобраны не те книги, в которых высказываются здравые и близкие к истине взгляды, но написанные на отменном греческом языке или на лучшей латыни, и заставляя нас затверживать эти красиво звучащие слова, нас принуждают загромождать память нелепейшими представлениями древности.

Подлинно разумное обучение изменяет и наш ум, и наши нравы, вроде того, как это произошло с Полемоном, распутным юношей-греком, который, отправившись случайно послушать один из уроков Ксенократа, не только оценил полностью красноречие и ученость философа и не только принес домой много полезных знаний, но и вынес оттуда плоды еще более ощутительные и более ценные, а именно то, что характер его внезапно изменился и нрав исправился [85] . А кто из нас когда-нибудь почувствовал на себе подобное воздействие нашего обучения?

85.

… характер его… изменился и нрав исправился. — Полемон Афинский — глава Академии после смерти Ксенократа (313 г. до н. э.), под влияниемкоторого он в корне изменил свой характер и стал вести добродетельную жизнь. — Приведенный эпизод см. Диоген Лаэрций, IV, а также Валерий Максим, VI, 9 иГораций. Сатиры, II, 3, 253.

faciasne, quod olim Mutatus Polemon? Ponas insignia morbi, Fasciolas, cubital, focalia, potus ut ille Dicitur ex collo furtim carpsisse coronas, Postquam est impransi correptus voce magistri? [86]

Наименее недостойным представляется мне то сословие, которое по причине своей простоты занимает последнее место; больше того, его жизнь кажется мне наиболее упорядоченной: нравы и речи крестьян я, как правило, нахожу более отвечающими предписаниям истинной философии, чем нравы и речи наших присяжных философов [87] . Plus sapit vulgus, quia tantum, quantum opus est, sapit [88] .

86.

Поступишь ли ты так, как поступил некогда преобразившийся Полемон?Бросишь ли признаки твоего безумия — все эти ленточки, подушечки, платочки?Рассказывают, что, хотя он и был пьян, Полемон украдкой сорвал со своей шеиукрашения, настолько он был захвачен словами учителя (лат.). — Гораций. Сатиры, II, 3, 253.

87.

… нравы и речи крестьян я… нахожу более отвечающими… истиннойфилософии… — Здесь перед нами еще один яркий пример высокой оценки,которую Монтень дает людям из народа, в частности крестьянам. Во многихместах своих «Опытов» он отмечает чистоту нравов и здравый смысл простыхлюдей, ставя народную мудрость не ниже, а в некоторых случаях даже вышеучености философски образованных людей.

88.

Народ мудрее, ибо он мудр настолько, насколько нужно (лат.). — Лактанций.Божественные установления, III, 5.

Самыми замечательными людьми, насколько я мог судить, наблюдая их издали (ибо, чтобы судить о них на мой лад, надо было бы к ним подойти ближе), были, если иметь в виду военные подвиги и познания в военной науке, герцог Гиз, скончавшийся в Орлеане, и покойный маршал Строцци [89] . Если же говорить о людях ученых и отличавшихся выдающейся добродетелью, то я назову Оливье и Л’Опиталя, двух канцлеров Франции [90] . Мне кажется, что наш век принес с собой расцвет поэзии, что у нас множество искуснейших знатоков своего дела в лице Дора, Беза, Бьюкенена, Лопиталя, Мондоре и Турнеба [91] ; что до пишущих по-французски, то я полагаю, что они подняли это искусство на такую ступень, на какой оно еще никогда у нас не было и, если вспомнить тот род его, в котором блистают Ронсар с Дю Белле [92] , то я никоим образом не считаю, что им далеко до совершенства древних поэтов. Адриан Турнеб знал больше — и если уж что-либо знал, то знал лучше, — чем кто бы то ни было из людей его века, да и не одного его века. Жизнь недавно умершего герцога Альбы, равно как и нашего коннетабля Монморанси, была благородной жизнью, причем судьба их во многом поразительно схожа [93] . Впрочем, красота и величие смерти последнего, скончавшегося на глазах у Парижа и своего короля, служа им в борьбе против ближайшей своей родни во главе войск, обязанных своей победой его водительству и нанесенному им решительному удару, в столь преклонном возрасте, заслуживают, на мой взгляд, быть отмеченными в ряду наиболее достопамятных событий нашего времени. Достойны нашей памяти и неизменные добросердечие, мягкость нрава и разумная снисходительность господина Ла Ну [94] , выдающегося и весьма опытного военачальника, хотя он, можно сказать, вырос и прошел воспитание в самой гуще бесчисленных беззаконий, творимых обоими взявшимися за оружие станами (этой подлинной школе предательства, бесчеловечности и разбоя) [95] .

89.

Герцог Гиз — Франсуа Гиз, см. прим. 3, т. I, гл. II.

90.

Франсуа Оливье (1487–1560) — канцлер Франции с 1545 г. ; еголиберальная политика натолкнулась на ожесточенное сопротивление Гизов. —Мишель Л’Опиталь (1507–1573) — канцлер Франции с 1560 до 1568 г. ,проводивший ту же умеренную примирительную политику, что и Оливье.

91.

Жан Дора (1508–1588) — один из поэтов группы «Плеяда», наставникРонсара. — Теодор де Без (1519–1605) — видный деятель Реформации во Франциии Женеве, сподвижник Кальвина, посредственный поэт. — Джордж Бьюкенен — см.прим. 79, т. I, гл. XXVI. — Пьер Мондоре (ум. 1571) — французский поэт иученый, королевский библиотекарь. — Турнеб — см. прим. 23, т. I, гл. XXV.

92.

Пьер Ронсар, Жоашен Дю Белле — см.прим. 2, т. I, гл. XXV.

93.

Герцог Альба — см. прим. 2, т. I, гл. VII. — Анн де Монморанси — см.прим. 2, т. I, гл. XLV. Монтень имеет в виду эпизод из так называемой второйгугенотской войны (1567–1568), когда 67-летний Монморанси был смертельноранен в битве при Сен-Дени, где одержал победу над гугенотами.

94.

Франсуа Ла Ну (1531–1591), по прозванию «Железная рука», —ревностный гугенот, историк и политический мыслитель; Ла Ну был блестящимполководцем, пользовавшимся за свою верность гуманным принципам репутациейгугенотского «рыцаря без страха и упрека».

95.

… школе предательства, бесчеловечности и разбоя. — После этих словв издании «Опытов» 1595 г. , осуществленном одним из ближайших друзейМонтеня, Мишелем де Браком, и восторженной поклонницей Монтеня, мадемуазельМарией де Гурне, был помещен длинный абзац, содержащий пламенное восхвалениемадемуазель де Гурне. В бордеском экземпляре «Опытов» Монтеня с егособственноручными поправками и дополнениями этот абзац отсутствует. Многиефранцузские исследователи текста «Опытов» считают крайне сомнительным, чтобыэтот панегирик являлся последним абзацем данной главы, и помещают его ввариантах. Вот текст этого варианта: «Я не раз имел удовольствие печатносообщать о надеждах, которые я возлагаю на Марию де Гурне де Жар, моюдуховную дочь, любимую мною бесспорно не только отечески, но и многосильнее. Она незримо присутствует в моем уединенном затворничестве, каклучшая часть моего существа, и ничто в целом мире не привлекает меня, помимонее. Если по юности можно предугадывать будущее, то эта исключительная душасозреет когда-нибудь для прекраснейших дел и, среди прочего, для совершеннойи священнейшей дружбы, до которой не возвышалась еще (по крайней мере, ни очем подобном мы еще не читали) ни одна представительница женского пола.Искренность и устойчивость ее душевного склада и сейчас уже достаточны длятакой дружбы; ее чувство ко мне более чем достаточно, так что тут нечего ижелать, кроме разве того, чтобы страх, который она испытывает перед моимблизким концом (ведь я встретился с нею в возрасте пятидесяти пяти лет),меньше мучил ее. Ее суждения о первых моих «Опытах», суждения женщины, ипритом принадлежащей нашему веку, особы столь юной и столь одинокой в еезахолустье, а также поразительная горячность, с какою она полюбила меня идолгое время влеклась ко мне движимая исключительно восхищением, внушеннымей задолго до того, как она увидела меня, — все это обстоятельства,достойные глубочайшего уважения».

Прочие [96] добродетели в наш век очень редко или совсем не встречаются, но мужество стало, по причине наших гражданских войн, вещью весьма обычной, и в этом отношении нетрудно найти среди нас души, почти совершенные по своей твердости, и притом в столь большом количестве, что сделать выбор здесь крайне затруднительно.

Вот и все о выдающемся и незаурядном душевном величии, с каким я сталкивался вплоть до этого часа.

96.

Прочие… — Здесь возобновляется бесспорный текст Монтеня.

Глава XVIII Об изобличении во лжи

Мне скажут, пожалуй, что намерение избрать себя предметом своего описания простительно людям незаурядным и знаменитым, которые благодаря своей славе могут вызвать у других желание познакомиться с ними поближе. Конечно, я это отлично знаю и не собираюсь этого оспаривать. Знаю также, что не всякий ремесленник удостоит поднять глаза от своей работы, чтобы взглянуть на человека, вылепленного из обыкновенного теста, хотя, чтобы поглазеть на въезд в город личности великой и примечательной, все они, как один, покидают свои лавки и мастерские. Лишь тем, в ком есть нечто достойное подражания и чья жизнь и взгляды могут служить образцом, подобает выставлять себя напоказ. У Цезаря или Ксенофонта было достаточно прочное основание, дававшее им право занимать других рассказом о себе: это было величие свершенного ими. Равным образом всякому было бы любопытно прочесть дневники великого Александра, записки Августа, Катона, Суллы, Брута и прочих, повествующие об их деяниях, если бы такие записки остались после них. Образы подобных людей любят и изучают, даже когда они отлиты из меди или высечены из камня.

Это предостережение вполне справедливо, но меня оно, в сущности, едва ли касается:

Non recito cuiquam, nisi amicis, idque rogatus, Non ubivis, coramve quibuslibet. In medio qui Scripta foro recitent, sunt multi, quique lavantes. [1]

Я не высекаю здесь изваяния, чтобы установить его на городском перекрестке, в церкви или в каком-нибудь другом общественном месте:

Non equidem hoc studeo, bullatis ut mihi nugis Pagina turgescat. Secreti loquimur. [2]

1.

Я читаю свои стихи не всякому, а только друзьям, и только по просьбе,и не везде, и не при всех. А многие готовы читать свои произведения нагородской площади и даже в бане (лат.) — Гораций. Сатиры,I, 4, 72.

2.

Я не стараюсь заполнить страницы напыщенным вздором… Говорю только втесном кружке (лат.). — Персий, V, 19.

Нет, это изваяние предназначается для укромного уголка библиотеки и для того, чтобы развлечь соседа, родственника или друга, которому будет приятно снова увидеть мои черты и узнать меня в этом изображении. Другие решаются говорить о себе, потому что находят этот предмет заслуживающим внимания и благодарным; я же, напротив, делаю это лишь потому, что, находя его пустым и неблагодарным, могу не опасаться обвинения в похвальбе.

Я охотно обсуждаю дела, совершаемые другими; что до моих, то я подаю мало поводов к их обсуждению по причине ничтожности их. Я не нахожу в себе столько похвального, что мог бы позволить себе говорить о нем без краски стыда на лице. Каким удовольствием было бы для меня послушать кого-нибудь, кто рассказал бы мне о нравах, наружности, душевном складе, наиболее привычных речах и превратностях судьбы моих предков! С каким вниманием ловил бы я каждое его слово! И в самом деле, только безнадежно дурной человек может относиться с презрением к портретам своих друзей и предшественников, к покрою их платья, к их оружию. Что до меня, то я сохраняю бумаги, печать, часослов и особого вида шпагу, которая в свое время служила им. Я не убрал из моего кабинета и длинной трости, которую не выпускал из рук мой отец. Paterna vestis et annulus, tanto carior est posteris, quanto erga parentes maior affectus [3] .

3.

Отцовская одежда и кольцо тем дороже детям, чем сильнее онилюбили своего отца (лат.). — Августин. О граде божием, I, 13.