Оракул петербургский. Книга 1

Представители обеих сторон молчали, – каждый думал о своем, взвешивал реальные козыри. Знаменитого "момента истины" не наступало. Сергееву уже страшно надоела ситуация "бури в чашке молока".

Его ждал Чистяков, у него другие задачи, иные ставки в этой жизни. Не задумываясь над политесом, Сергеев резким броском вырвался из объятий мягкого кресла и двинулся к двери, на ходу бросив: "Подумаю до завтра, тогда и дам окончательный ответ"…

2.5

В помещениях морга разлеглись тишина и таинственный мрак. Сергеев с трудом различил согбенную фигуру Чистякова, – она почему-то вызвала у него жалость, которая всегда сопровождает отношения врача и серьезного больного.

– Миша, – окликнул он друга, – ты почему сидишь в потьмах с видом отчаянной неприкаянности?

Чистяков поднял голову и почти не размыкая губ, словно сдерживая судорогу, вымолвил:

– Загляни в секционную, только сейчас привезли труп Ивановой Ларисы.

Сергеев, еще не отдавая полный отчет услышанному, приоткрыл дверь в смежную комнату: на столе под серой простыней лежала глыба. Он отдернул простыню. Бывшая коллега, Лариса – хирург-стоматолог, всей своей массой, составляющей не менее ста тридцати килограммов, прочно улеглась на секционном столе. На шее виднелась странгуляционная борозда, лицо синюшное с мелкоточечными петехиями. Сергеев обернулся к Чистякову:

– Подробности знаешь?

– Повесилась у себя дома, зацепив веревку за ту же трубу в ванной, за которую цеплял ее лет десять тому назад ее дед.

– Лариса как бы унаследовала способ и желание ухода из жизни, – закон парных случаев в действии! – отвечал ему Михаил Романович. – Оставила записку с одним только словом – "Простите!". У кого просила прощения? за что? – не известно.

Сергеев помнил эту огромную, толстущую женщину, тяжело отдувающуюся, когда она являлась к ним в отделение по вызову, чтобы санировать инфекционным больным хронические очаги сопутствующей инфекции. Была она молчалива и крайне неразговорчива. Известно, что детство провела в детдоме, куда сдала ее мать, не пожелавшая заниматься воспитанием единственного ребенка. Отца своего она не знала. Из детдома Лариса вернулась жить к деду, закончила стоматологический факультет, была неплохим специалистом.

Что могло подвигнуть эту внешне уравновешенную женщину к самоубийству? – оставалось загадкой. Наследственность, диктующая особый вид ларвированной шизофрении, или ворвавшиеся в ее жизнь непривычные события определили трагический исход?

"Опять треклятая интрига"! – подумал Сергеев. Он не стал ничего комментировать и обсуждать с Чистяковым.

Практически без экспозиции, без предисловия Сергеев включил верхний свет в первом кабинете и попросил Мишу снять обувь, носки, закатать штанины: ему необходимо было осмотреть кожные покровы голеней обеих ног. Михаил Романович поморщился, но выполнил просьбу.

Картина осмотра говорила сама за себя, Сергеев словно выстрелил:

– Миша, смотри и помни, – это все называется саркома Капоши. Массивные поражения шеи и волосистой части головы, паховой области явными грибковыми элементами любого серьезного инфекциониста заставят поставить только один диагноз – развернутый иммунодефицит.

– Конечно, он вторичный и, скорее всего, свалился на тебя не случайно, а как наказание за греховные поиски. Истинный творец событий мне, думается, известен. Его за такие шалости давно пора было задушить как последнюю гадину. Но речь сейчас не о том.

Сергеев не успел закончить речь, как из темноты, из дальней комнаты, вырвалась Муза. Она, оказывается, не ушла, а притаилась в гистологической лаборатории. Эта лучезарная стерва, ночная летучая мышь, все то, что касалось ее интересов, чувствовала на дальней дистанции.

Миша входил в сферу ее интересов на столько основательно, что пропустить информацию о нем она не могла, даже под страхом расстрела. Муза, конечно, все слышала. Она сверлила взглядом обоих врачей, по щекам текли слезы, а губы шептали что-то несвязанное.

Миша сделал беспокойное движение рукой, но быстро завял и повесил нос. Муза же еще только набирала обороты. Сергеев собирался докопаться до истины, но при таком стечении обстоятельств вести дальше анамнестическое расследование было просто немыслимо, – сперва нужно выгнать Музу. Мужские разговоры не терпят свидетелей-женщин. Для начала пришлось пожертвовать деликатностью:

– Муза, мать твою так! – молвил с вполне натуральной злобой Сергеев. – Почему ты считаешь возможным совать нос во все дыры? Сколько можно терпеть твои шпионские вылазки? – Убирайся к чертовой матери и дай спокойно поговорить доктору с пациентом!

Муза словно и не слышала напряженной речи Сергеева. Она, размазывая слезы и ресничную краску по сморщенной рожице, крутилась вокруг Мишки, – то хватая его за рукав халата, то пытаясь оглаживать грешную голову.

Ему, естественно, было все это неприятно, но он крепился, видимо, осознавая свою виновность. Сергеев понял, что Муза просто невменяема и оставить мужчин в покое не соблаговолит ни при каких уговорах, тем более при окрике.

Он поднял Мишу за руку, выставил в смежную с кабинетом секционную и закрыл ключом дверь изнутри. Муза колотилась снаружи, жалобно повизгивая. Простая мысль, как огромная телега, вперлась в сознание Сергеева: Муза, конечно, обо всем догадывалась раньше, давно сама поставила точный диагноз заболевания своего возлюбленного.

Она, без сомнения, уже прочитала массу специальной литературы, – тем и объясняется ее своеобразная реакция на Мишу, вырывавшаяся из-под спуда женской терпимости, привязанности, преданности.

Вопрос был ясен, "исперчен", если хотите, – "любовная лодка разбилась о быт!" – вспомнил Сергеев слова Володи Маяковского. Что-то близкое в страданиях, смежное в настроениях забрезжило в жизненных параллелях двух вполне независимых персон.

Уединившись в секционной, врач и пациент занялись серьезным диагностическим исследованием: Мише пришлось обнажиться и полностью продемонстрировать все накопившиеся патологические симптомы. Динамика отмечалась удручающая, но продолжать сетовать на позднее обращение к специалисту было бесполезно, – оба понимали, что случай некурабельный и скорость обращения роли никакой, практически, не играла.

Занимала обоих заурядная организационная проблема: необходимо срочно ложиться в инфекционное отделение и проводить подробные специальные исследования. Но оба понимали, что реакция сослуживцев будет однозначной, ибо такие сведения быстрее молнии распространятся по больнице.

Чистяков будет меченным, причем, поганой яркой краской, которую не отмоешь никогда. Скоро поползут слухи, – яркие, скабрезные, обидные, возможно, несправедливые. Сергеев после длительного размышления вынес единственно верный приговор:

– Миша, надо послать все условности в ректальную магистраль и заняться серьезным обследованием, затем – массированным лечением. Ситуация осложняется лишь тем, что наши административные суки решили сослать меня в дальние края, дабы я не мешал им устраивать какие-то темные делишки.

– Однако, пока суть да дело, – пока будет идти рутинное, непростое обследование, – я тебе, собственно, и не нужен. Мы попросим Илью Бирмана, – толкового врача и порядочного мужика, – провести эту стадию. А к моменту получения всех необходимых сведений, я уже закончу отбывание ссылки.