Оранжевое небо

А я-то, мужняя жена, стояла и слушала такие речи. Не убоялась, не устыдилась. Не пожалела Илюшу. Будто не видела, что с ним-то делается. Будто не понимала, что хорошо это не кончится. Брат против брата - позор-то какой!

Свекор гнал Ивана. "Уезжай немедля, не то сам, своими руками пришибу. Я тебе не Илюшка-телок". А Иван ему: "Убивай, не испугался. Я чуть не год смерти в глаза глядел, ни за что мог сгинуть. А тут знать буду, за что смерть принял". Матушка его молила: "Ваня, не гневи Бога, смирись. Илюшеньку, брата родного пожалей. Весь черный сделался. Не снести ему. А ты сильный. Ты всегда был сильнее. Ванюша!" И плакала. Один Илюша молчал. Да и говорил бы, я бы не услыхала. Я уже душой Ивану сдалась. Никогда со мной такого не было. Я любила Илюшу, но все у нас было покойно, тихо, по-хорошему. А от Ивана жар шел, опалял до боли, застил глаза, земля из-под ног уплывала. Вот когда я поняла, почему люди называют это падением. Не знаю, что и было бы, наверно б уехала с Иваном, ни на бы что не посмотрела, если бы... да, Бог нас тогда уберег, смиловался, отвел напасть. Вхожу я как-то в избу, а матушка, свекровь моя, стоит на коленях и молится. Я было дернулась назад в дверь, а она обернулась... Господи, да какая же мука стояла в ее глазах! Увидела меня, растерялась, крестик в руках трясется. Поднесла его к губам, опустила за пазуху, встала с колен. И вижу - ноги ее не держат, сейчас так и рухнет. Кинулась я к ней, подхватила, шепчу: мама, матушка, родимая, успокойтеся. А она только глядит на меня робко да жалостно, будто пощады просит. Я сразу и остыла, как в ручье омылась. Поняла, что не дело задумала. Убиваю людей ни в чем не повинных! С этакой-то печатью каиновой счастья себе ищу! Такой грех на душу беру: если смирные, на зло безответные, так и бей их, забивай до смерти? Неужто ж я совсем окаменела, неужто не понимаю, что не переживет Илюша этой беды? Потому и молчит, что приготовился... А матери-то каково? Видит беду, а отвести не может!

Отвела, однако. Она и отвела беду ото всех нас. На другой же день Иван собрался и ушел из дому. В город подался и жил там до самой германской войны. У нас же все пошло по-старому, никто ни словом не помянул про то, что было. Потом родился первенец наш, и назвали его по отцу Ильей. Так я захотела, и свекор меня одобрил. И ведь подумать только, такого счастья могла лишить и себя и людей хороших! И сыночка того не было бы, и внука Егорушки. Вон он бегает, голенастый, весь в ссадинах, вихор на макушке торчит кверху, нрав упрямый выставляет напоказ. Золотой ты мой, внучек любованный, неужто и правда могло тебя не быть? Ой, батюшки, что может с человеком сделаться! Такое затмение найдет, что вроде он и не волен в себе. В такую черную минуту помочь ему надо, а не толкать дальше в пропасть. Пусть очнется он, а дальше уж сам решает. А люди не понимают. Мало на свете таких милосердных, как свекровь моя покойница, царство ей небесное!

– Бабушка, а ты разве не добрая?

– Как ни добрая, а все не такая. Она за всю жизнь ни одного человека не обидела. Только всех жалела да за всех молилась, даже за обидчиков своих. Бывало скажет: что ж поделаешь, раз человека не научили добру? Это чужой грех, а он уж тем наказан, что несет его на себе: нут-ка жить с такой тягой на душе! Вот какая она была.

– Бабушка, а правда, что в людях уже нет прежней доброты?

– Кто же тебе про всех людей скажет? Каждый пусть себя спросит. Ты-то вот добрый ли?

– Не знаю...

– Гордости в тебе много. Наломаешься ты с нею в жизни. А доброта... перед нею грех гордиться. Она от понимания идет. Так считал твой дедушка Илья, царство ему небесное...

– Ах, Липа, Липушка! Разучились люди друг друга понимать. Погляди только, что кругом делается. Даже на германской войне люди не доходили до такой лютости. Убивали, когда приказывали, куда денешься? Будешь зевать, не тебя убьют, так товарища рядом. Такое уж это дело подлое - война.

– Не вспоминай ты ее, Илюша.

– Как не вспоминать? Она вон как меня поуродовала. Руку по локоть отхватили, кашель бьет, замучил.

– Что ж теперь делать? Настудился ты в окопах. Ты бы хоть на печи больше лежал, прогреться тебе надо хорошенько.

– Господи, Липушка, я шел с войны, думал - на праздник еду. Декрет о земле издали, чего же еще крестьянству надо, кроме земли? А тут, оказывается, только все и началось, вся злоба и зависть наружу вышли.

– Недаром старики сказывали: нет ничего страшнее, чем людскую алчность раззадорить. Каждый страсть как боится, что другому кусок больше достанется.

– Именно что кусок. Земля теперь, как добыча среди волчьей стаи. А верховодит надо всеми тот же Охапкин, кровосос этот. По-прежнему всех у себя в кулаке держит.

– Да, вот и новая власть не может с ним управиться.

– А что новая власть? Среди них вон какая пестрота. А наши местные балаболы так прибились - чтобы не работать, а добычи побольше отхватить. Эти-то и горлопанят больше всех, смутьянствуют и безобразят. А городские что? Они думают, что одними указами порядок наведут. Надо бы им разъяснить...

Встал Илья, пошел разбираться, справедливость искать - какая должна бы выйти по декрету. Почему же так получается, товарищи руководители? Почему Авдотья, вдова многодетная, по-прежнему у Охапкина в батрачках отрабатывает? Не надеется, выходит, на новую власть? Охапкин-то всегда будет с хлебом. А у вас что? Мужики имение господское растащили - кто часы ухватил, кто стол одноногий, кто абажур шелковый, а земля стоит непаханая. Что-то вы упустили из виду, а оно, видать, самое главное и есть. Подумайте-ка, раскиньте мозгами. Раскинули, постановили... Эх, Илья, Илья! Охапкин - волчище матерый, а ты что? Ягненок безрогий. Сам же и сунулся прямо в пасть ему. А тот и рук марать не стал, повелел только. Не одна Авдотья без хлеба намыкалась... Липа услыхала стон на крыльце, выскочила Илья ухватился за поручень, перевесился обессиленно, рубаха на спине в клочьях, а горлом кровь хлещет.

– А потом что было, дедушка Иван?

– Потом... много еще крови лилось потом. Это ты уже сам знаешь из книжек. Не все только туда попало. Всякий своим глазом глядел, по-своему видел. Однако даже в то лихое время смерть Ильи полоснула людей по сердцу. Все тогда говорили: за что? Уж его-то за что? Ведь он заступником выступил. Все за свое дрались, кто за землю, кто за революцию, кто против нее, кто свои личные счеты сводил. А Илья - ни красный, ни белый, вышел с чистым сердцем и встал посреди всех. Знал, конечно, что на беду идет, как не знать, видел, что делалось. И все-таки пошел. Не мог не пойти.

– А что толку? Что он сделал? Погиб и все. Разве это не глупо?

– Не глупо. Я над этим вопросом много думал. Вернее сказать, жизнь заставила думать. Первое-то время я тоже все дубинкой махал, насаждал счастливую колхозную жизнь и никак не мог понять, почему мужики наши упираются. Спасибо, Липа остановила. У нее сердце верное. Она да Илья... На таких вот мир и держится, они ему опора.

– Опора? Дедушка, но ведь Илья был... как тебе сказать... он был тихоня. В сказках у таких всегда злые жены, и они исполняют все их повеления. Повелит ему баба отвезти в лес родную дочь, и он везет.

– Нет, ты не путай. То холопы, овечьи души. А Илья не овца: таких, как он, люди зовут праведниками. Потому что живут они праведно, чисто, по совести. Всегда. Что бы вокруг ни происходило. И такие люди обязательно должны быть в народе, на них оглядываются, от них правда исходит, им верят. А вот когда от них отворачиваются, вроде как не замечают - есть они, нет ли, тогда народу приходит крышка. Значит, шибко его согнуло. Однако как ты ни гни его, а память из него не вышибешь. Этим, я думаю, и жив тогда народ. И брата Илью не забыли. Нет, смерть Ильи - не глупая, не пустая. Памятная людям. Я тебе скажу - подвиг это был.

– Подвиг? Выходит, он герой?

– Не герой. Какой он герой. Геройство не по его натуре. Он подвижник. Это больше, чем герой. Я уважаю геройство, за него надо людей отмечать, это правильно, но я не о том. Я хочу, чтобы ты понял разницу. Подвижником быть не прикажешь и случай в подвижники не выведет. Это идет у них от нутра. А зовутся они так потому, что они двигают человечество к добру и правде.

– Дедушка, а сейчас они есть? Не старые, а молодые, мне ровесники?

– Должны быть. Как не быть в таком большом народе? Только они тихие. А сейчас шумно очень стало. Вот когда устанут шуметь, поутихнут, тогда их станет слышно. Ну, а в таком шуме что можно расслышать? Только этот самый шум и услышишь.