Орбинавты
Шрифт:
Алонсо не перебивал.
— Вам может не нравиться то обстоятельство, — продолжал Мануэль, стараясь не морщиться из-за непрекращающейся пытки в затылке, — что я намерен присоединиться к армии, штурмующей Гранаду. Но я вашего мнения на этот счет не спрашивал. Однако, будучи вашим должником, я обещаю, что, когда войска Кастилии и Арагона войдут в Гранаду, я буду особенно внимательно следить за тем, чтобы солдаты не занимались мародерством и не совершали насилия по отношению к горожанам, которые не окажут нам сопротивления. Кроме того, я лично прослежу за тем, чтобы с вашим дедом ничего дурного не случилось. Это то немногое, что я могу сделать, чтобы отблагодарить вас. Попрошу вас только перед моим отъездом из дома гостеприимного сеньора Гарделя объяснить
Алонсо, изумленно слушавший его, ничего не ответил. Он лишь еще на мгновение задержался взглядом на цепочке с медальоном на шее у лежащего идальго и покинул комнату своей неслышной походкой.
Спустя еще один день боль поутихла, и Мануэль начал ненадолго покидать комнату и осторожно ходить по дому. Один раз даже вышел в патио. Любуясь невысоким лимонным деревом, покрытым изящными белыми цветами, он неожиданно вспомнил, что часть средств хранилась не у него, а у Пепе. Тут же пришло простое решение: писать матушке письмо с просьбой прислать денег следовало лишь в том случае, если не удастся найти Пепе ни здесь, в Кордове, ни в осадном лагере или если окажется, что оруженосцу не удалось сберечь вверенных ему дублонов.
Что-то подсказывало Мануэлю, что Хосе Гардель не откажется одолжить небольшую сумму, которая позволит ему добраться до долины Гранады. А уж там Мануэль не пропадет.
В последующие дни погода несколько раз менялась, и даже один раз пошел дождь, что почему-то отражалось на переживании боли. Она становилась то ноющей, то острой. Иногда Мануэль о ней вообще забывал, но она могла напомнить о себе в самый неожиданный момент, вдруг пронзая голову раскаленным жалом.
Раз в день приходил падре Нуньес, осматривал рану и синяки на туловище. По словам лекаря, до полного выздоровления ни о каком отъезде не могло быть и речи. Мануэль слушал, благодарил, соглашался, но для себя решил, что отправится в путь, как только пройдут приступы слабости и головокружения. Дожидаться полного заживления раны было ни к чему. А если бы он получил эту рану на поле боя? Интересно посмотреть на армию, чьи воины после каждого ранения удостаиваются многонедельного отпуска в домах гостеприимных морисков…
Кстати говоря, гостеприимными были здесь не все. Хуан, старший сын хозяина дома, избегал Мануэля. За столом он ни разу не обратился к гостю. Зато его неразговорчивость с лихвой возмещали его веселые брат и сестра. Особенно благоволила Мануэлю хохотушка Матильда. Она смотрела на него с восхищением, что бы он ни сказал, и молодому идальго казалось, что, если бы не правила приличия, девушка с удовольствием продолжала бы разговоры с ним и после трапез, когда он поднимался в свою комнату.
Такое внимание льстило Мануэлю.
Мать Алонсо, Сеферина, оказалась маленькой, изящной женщиной с высокой шеей и узким лицом — немного необычным, но миловидным. Двигалась она так же бесшумно, как и ее сын. За столом Сеферина обычно молчала, однако лицо ее светилось умом и пониманием. Казалось, ей ведома какая-то удивительная тайна.
Сам же Алонсо всегда вежливо здоровался с Мануэлем, но не заводил никаких разговоров. Между тем любопытство, которое он вызывал в госте, постепенно росло. Из застольных бесед Мануэлю стало ясно, что его спаситель необыкновенно начитан. В Гранаде он вместе с дедом торговал книгами, причем читал все, что только попадалось в руки, и, что более всего удивляло Мануэля, делал это на самых разных языках. Однажды, во время обеда, Мануэль не выдержал и нарушил негласную договоренность не вступать в разговоры, которая как-то сама собой установилась между ним и Алонсо после первой их встречи.
— Думаю, вам было бы интересно поговорить с моей матушкой, — заявил саламанкский идальго, и к нему тут же обратились взоры всех присутствующих (кроме Хуана, который продолжал по своим таинственным причинам игнорировать само существование гостя). — Она, как и вы, очень любит книги и читает на
нескольких языках.— Как же ей удалось их выучить? — с удивлением спросил Энрике.
— В юности матушка училась у нас в университете.
— Женщина в университете? — воскликнула Матильда, глядя на Мануэля во все глаза.
— Насколько я знаю, это не первая женщина в университете Саламанки, — вмешался вдруг Алонсо, не обращаясь ни к кому конкретно. — Там училась и преподавала Беатрис Галиндо, затмившая всех мужчин в знании латыни и классической римской литературы. Сегодня она обучает латинскому языку инфантов Кастилии.
— Среди учеников Беатрис Галиндо была и моя мать, — с некоторой гордостью уточнил Мануэль, по-прежнему адресуя свои слова Алонсо.
— Это удивительно! — восхитился сеньор Хосе Гардель.
— Университет не подчинен городским властям и находится под непосредственной защитой короны, — продолжал Алонсо демонстрировать обществу свои познания. — В нем действуют собственные законы. Туда принимают людей самых разных вероисповеданий и сословий, ибо королю нужны грамотные люди и ученые, а католики благородного происхождения в большинстве своем не слишком рьяно стремятся к знаниям.
Мануэль покраснел, но возражать не стал. Он прекрасно знал, насколько соответствуют истине эти слова. Среди дворян Росарио была исключением. Свою страстную любовь к чтению она не сумела передать даже родному сыну. Довольствовалась уже тем, что он умеет читать и писать. Книги его почти не интересовали. Правда, Мануэль любил истории о приключениях, когда их пересказывала матушка, но сам к чтению не тянулся. Это занятие наводило на него скуку, однако полностью избежать его Мануэль не мог, ведь стихосложение являлось одной из семи рыцарских добродетелей [22] .
22
Семь рыцарских добродетелей — семь дисциплин, входивших в систему воспитания средневековых светских феодалов: верховая езда, фехтование, владение копьем, плавание, соколиная охота, сложение стихов в честь дамы сердца, игра в шахматы и придворный этикет. В возрасте 21 года, завершив этот образовательный процесс, который начинался с 7 лет, юный феодал проходил ритуал посвящения в рыцарское сословие.
Начав недавно ухаживать за Долорес де Сохо, Мануэль попросил мать пересказать ему на кастильском языке содержание лучших сонетов Петрарки. После чего использовал красочные метафоры великого флорентинца, сочиняя собственные стихи. Особым изяществом они не блистали, но Долорес их одобрила.
— Сегодня в Саламанке преподает еще один удивительный человек, — сообщил Алонсо. — Он считается гордостью университета, несмотря на то что открыто исповедует иудаизм и даже является раввином.
— Этого не может быть! — воскликнул Хуан, и Мануэль отметил, что впервые услышал его голос.
— Но это так, — возразил Алонсо. — Его зовут рабби Авраам Закуто. Это один из самых выдающихся авторитетов нашего времени в области астрономии. Он усовершенствовал астролябию и астрономические таблицы. Помните, дядюшка, рассказ дона Луиса Сантанхеля о Кристобале Колоне, который намерен открыть морской путь в Индии? Кажется, он сказал вам, помимо прочего, что Колон пользуется таблицами Закуто. Точно так же поступают бесстрашные португальские мореходы, находя эти таблицы намного более точными, чем все другие.
— Если церковь решит покончить с этим раввином, никакие таблицы его не спасут, — вполголоса высказался Хуан, после чего опять замолк и больше в течение обеда не произнес ни слова. Он казался чрезвычайно раздраженным, но не было понятно, что именно является объектом его раздражения — церковь или раввин-астроном.
— Наш Алонсо когда-нибудь переедет в Саламанку и откроет там книжную торговлю. Магистры и студиозусы будут покупать у него книги, но не раньше, чем он их все прочтет сам. Такова его мечта! — изрекла Матильда.