Орёлъ i соколъ
Шрифт:
В самой Варшаве установили образцовый порядок.
Ни тебе грабежей, ни тебе насилий!
Материальных калмыков Олег быстро превратил в калмыков виртуальных, а на городские улицы, запустил он конные патрули московской милиции в белых "здравствуй и прощай".
Патрули эскадронами гарцевали по пустынным улицам польской столицы, цокали подковами по булыжнику, да распевали из советского репертуара "утро красит нежным светом стены древнего кремля", да "друзья люблю я ленинские горы, здесь хорошо встречать рассвет вдвоем".
Но для убедительности – на главных
А в Большом театре оперы и балета давали в тот вечер Жизельку Адана…
И Олег пошел – пошел, приказав зарезервировать императорскую ложу.
Здесь и увидал он свою вторую спасительную погибель.
Балеринку Марылю. …
2.
– Государство должно быть сильным – Согласен. Но не в том смысле, в каком ты это подразумеваешь.
– Что ты имеешь в виду?
– Сила государства создает искушение для причастного к ней человека. Вводит в искус – за счет силы госмашины сводить счеты с теми, кто тебя обидел, косо на тебя посмотрел, женщину у тебя увел и так далее. Компри? И тогда эта государственная сила в руках причастных к ее рычагам малодушных, но мстительных людишек в погонах, становится ужасной.
– Интеллигентиков всегда пугала любая сила.
– Ты лжешь. Я признаю необходимость сильной армии в руках сильного русского государя. Но я ненавижу мстительных завистников – слабодушных садистов, что сводят счеты с обидчиками своими за счет членства в тайной полиции. И приходят ночью арестовать любовника своей жены или мужа в тайне вожделенной женщины.
Компенсируя таким образом слабость свою. Своё бессилие – элементарно по-рабоче-крестьянски дать обидчику по морде. Или по-рыцарски вызвать соперника на дуэль.
– Ты против государства?
– Я против подобных тебе слабодушных, завистливых и мстительных негодяев.
– Ну-ну…
– Вот-вот… …
Нью-Йорк.
На дворе зима пятидесятого.
Возле служебного входа в театр Метрополитен-опера сгрудившиеся паккарды, шевроле и бюики – такие беспомощные на рыхлом снегу, напоминали несчастных животных, застигнутых внезапным стихийным бедствием. Черный олдсмобил Жоржа тоже едва полз по двадцать второй улице, в непривычно медленном потоке буксующих по снегу машин.
И шофер Жоржа – Уоррен с чисто ирландской выдержкой старого моряка, подобной выдержке доброго ирландского виски – с непроницаемой маской "стоун-покер" на лице не моргая глядел вперед из под рыжих своих ирландских бровей, в то время, как левая нога его все жгла и жгла сцепление бедного несчастного олдсмобиля, все буксующего и буксующего по этому чертову невиданно-обильному для Нью-Йорка снегу.
А хозяин модной модели олдсмобиля – сидел позади шофера, на широком кожаном диване.
Его звали Жорж Баланчин.
Он был королем балета.
Он любил балерин.
И самая красивая, самая юная и самая талантливая из них – сидела рядом.
Такая трогательная и красивая – в норковой шубке, подчеркивающей ее изящество…
Марыля.
Она так очаровательно смеялась.
– Это подарунок? Подарок? Мне?
Жорж
закинул руку ей за спину, как бы полуобнимая, но пока еще не обнимая…Марыля держала в руках сафьяновую коробочку и рассыпаясь детским восторгом, разглядывала золотую безделицу с бриллиантами, что покоилась там внутри на красном шелке.
– Это подарунок?
– Это тебе за сентиментальный вальс Равеля, – ответил Жорж, слегка сжимая талию Марыли.
– Мне? Ты должен был подарить это Джону Клиффорду.
– Джон свое получит, не беспокойся!
– А другим своим балеринкам ты тоже всегда даришь такие подарунки? – лукаво стрельнув глазками, спросила Марыля.
Ему очень нравилась ее польская манера выговора – это ее необычайно мягкое и такое выпуклое "вэ", нежно выдыхаемое этими бесконечно нежными и манящими губами.
И писк парижского сезона – помада с блестками на этих губах – она сводила его с ума.
Нет, он не ошибся!
Его – гения балета – самого модного балетмейстера Нью-Йорка не подвела интуиция.
Никто не скажет, что в выборе примы он руководствовался не головой, а тем, что ниже живота, что у классических танцовщиков так мощно выпирает всегда из под их обтягивающих белых трико… Просто у гения – и голова, и это самое, что ниже живота – они живут вместе. И не просто существуют в гармонии, но стимулируют, взаимно индуцируя одно другим.
И выбирая Марылю, выдвигая ее в центр своих новых балетов по Хиндемиту, Равелю и Чайковскому, Жорж руководствовался не только теплыми течениями в чреслах своих, но и…
Интуицией.
Интуицией.
– Я бы назвал тебя моей интуицией, – сказал Жорж.
– Почему? – снова звонко засмеявшись спросила Марыля, – почему Интуицией?
– Я закажу Джону новый балет с новой хореографией, и ты будешь танцевать там главную партию.
– Новый балет?
– Да, я назову его Интуиция.
Олдсмобил, наконец причалил приткнувшись никелевой мордой своей в сугроб, и Уоррен, выйдя из машины, подошел к правой задней двери, услужливо и вместе с тем сохраняя достоинство, как и положено вышколенному шоферу.
Пети Браунсмит, Хильда Розен, Ирма Ловенбрукс, Ольга Петрофф уже были у станка.
И старый еврей – Витя Горвиц у рояля, уже разминался переливами из милого Шопена.
Балерины в Метрополитен имели отдельный от простых корифеек зал.
А Марыля опоздала к репетиции.
И Девочки совсем по-разному глядели на нее.
Пети была любовницей Жоржа в прошлом сезоне.
А Ирма явно – хотела ею быть нынче.
Марыле завидовали.
Ясное дело!
Как бы оправдываясь и подчеркивая желание побыстрее войти в общий процесс.
Марыля принялась интенсивно гнуться и тянуться.
Поочередно сделала по шесть высоких махов, села в шпагат.
Прогнула спинку, снова сделала несколько махов.
– Бонжур, девочки, шолом Витя!
Шумно вошли Жорж с Джоном. И с ними был еще один человек удивительной наружности.
Джон хлопнул в ладоши, – аттансьён, шер мадмузель!
Жорж встал посреди залы, картинно подбоченился, принял сценическую позу величественно задумавшегося принца…
– Нуз алон фэр келькешос нуво экспре эссенциаль… Энд ай уилл колл ит – интуишн.