Орфей. Часть 1

Да, совсем забыл. Самое важное. У тебя есть документ, подписанный Евой, о том, что она сама - инициатор опыта и всю ответственность берёт на себя?

– Конечно есть. Заверенный нотариально.

– Слава Богу! Так сейчас бери эту бумагу с собой и береги, как зеницу ока! Ох, чует моё сердце, влетит мне в копеечку работа адвокатов. Такая шумиха поднялась...

Простенькая кухня со шкафчиками и полками, на которых поблёскивают кастрюли. Стол не очень большой, прямо перед носом Ивана - сушилка с тарелками, Надежда моет их и ставит бочком, с них ещё капает вода. Иван машинально глядит на капли в глубокой задумчивости. Перед ним стопка, недопитая бутылка водки и быстро сварганенная по случаю закуска из наструганной колбасы, селёдки с картошкой, огурчиков и хлеба. Да ещё две чашки чаю, которые не раз уже были выпиты и снова наполнены за сегодняшний день, пока текли бесконечные откровенные разговоры.

Сегодня с утра Ивану пришлось-таки туговато после того, что он пил в отчаянии всю ночь. Потом, после первой рюмки у сердобольной Надежды, ему полегчало, ум заработал, энергия вспыхнула, хоть сейчас мчи в свою лабораторию, берись за неподъёмную, никем никогда ещё не опробованную идею. В нём так и закипела жажда творчества, только вот ехать никуда было нельзя. Отец был прав. Надо "залечь на дно". И эта вынужденная бездеятельность побудила странного парня в его душевном раздрае сначала чёркать формулы из органической химии и расчёты прямо на газете, в которую хозяйка заворачивала селёдку, потом бросить всё и с тяжёлой головой начать снова пить, отчаянно, так, чтоб всё забыть. Надежда только ахала, охала, поддакивала, подперев подбородок ладонью, наливала водку и чай. С ней и только с ней незадачливому гению было легко.

Продолжая давно начатый разговор, который прерывался долгим молчаньем, раздумьями, чаепитием и снова возникал, словно тлеющий огонёк в душах обоих собеседников, огонёчек, не желающий потухать, Иван прошептал:

– А вы помните маму мою? Я - так смутно. Помню только: она была нежная. И тихая. Часто гладила меня и напевала что-то почти бессмысленное, но я улавливал её любовь и тоску. Голосок такой был детский у неё. Сильно сутулая, как старушка, рыженькая, завитая, она всегда сидела дома, со мной, а отец, якобы, занят был на работе. Теперь я понимаю: он просто гулял. Но мама и пискнуть не смела ничего против. Она оставалась безгласно-тихой, как большой ребёнок.

– Ты довольно правильно её охарактеризовал. Мариночка и была взрослым ребёнком. Я её очень любила, - вздохнула Надежда, тоже хмельная, откровенная, хоть и не так сильно, как Иван, - любила и жалела. Он же с ней обращался, как с рабыней (прости меня, Господи!). Ох, болтливая я, нельзя, конечно, такое говорить сыну про отца...

Надежда истово перекрестилась.

– Я и сам знаю, как он с ней обращался. Я рано начал запоминать и всё оценивать. Пусть не умом, но на уровне эмоций. Помню такую сцену. Я ещё совсем маленький был, всё таскал с собой мехового коричневого медведя за ухо. Кажется, я на горшке сидел тогда, рядом была нянька. Тут я услышал, что в гостиной отец орёт на маму, да так грубо, напористо. В чём было дело, я, конечно, не разбирался. Потом, позже, решил, что, наверное, он выбивал какие-то деньги, которые остались от её отца, но тогда... Вы понимаете меня? Я вбегаю, вижу: отец озверел совсем, замахивается на неё. Стоит, такой, огромный по сравнению с ней, а она - маленькая, худая, со впалой грудью. Он нависает над ней, она - лишь беспомощно закрывается тонкими ручками. Я не думал, не мог думать, весь во власти своего детского инстинкта, я (по колено ему ростом) подбежал и вцепился зубами в его руку. Видно, зубы были острые. Я, как маленький бульдог, висел на нём, судорожно, отчаянно. Он шмякал мною о какую-то мебель, орал, скалил зубы, но я не отпускал, пока не прогрыз ему ладонь. В моей башке гвоздила лишь одна мысль: "Не дам! Не ударишь её! Не-е-ет!!!"

– И что потом?
– округлила глаза, обмерла Надежда.

– Ничего. Он с проклятьями ушёл. Так и не ударил. Не получилось. А потом вскоре мамы не стало. Вот и всё. Потом в доме было много шлюх, всяких и разных. Меня они как-то не волновали. Я жил своей жизнью. Подросток-отшельник. Искал в науке всё то, чего мне не хватало. Отец почувствовал, что я когда-нибудь прославлюсь. Возможно, почуял большие деньги. Не знаю. Но он нанимал мне не просто репетиторов для домашнего обучения (школа для меня не подходила, я слишком уж опережал сверстников) - нанимал, не жалея средства, настоящих учёных. И это не могло не сказаться на моём развитии (в биолога я был просто влюблён). Возможно, папаша так с выгодой вкладывал капитал на будущее...
– лицо Ивана исказилось циничной улыбкой.
– Он же ничего не делает зря.

– Видишь ли, сынок, - вздохнула женщина, - человек не бывает однозначным. Не будем вешать ярлыки. Отец твой в чём-то даже добрый человек. К нам, сотрудникам, хорошо относится. Меня считает старым другом, не прогоняет с работы, хотя давно мог бы взять себе красавицу-секретаршу юную. В чём-то он человечный. А вот с Мариночкой... Да... Ты уж теперь взрослый и понимаешь такие вещи. Что уж тут скрывать? Это, конечно же, был брак по расчёту.

– А он меня уверял, что бросил Еву только потому, что мама была беременна. Лгал, выходит? Так?

– Не проговорись, Ванечка, что ты знаешь это. И знаешь от меня. Мне несдобровать тогда.

– Бог с вами, Надежда Андреевна.

– Всё страшно просто. Ему нужны были деньги. Позарез нужны. Лаборатория уже имелась, но не всё оснащение, на настоящую научную работу нужны были большие средства. Они в ту пору жили с Евой. Но у Евы тогда тоже не было такого богатства. После первого фильма и свалившейся на неё славы она переживала период неудач и забвения, её порядком-таки затравили и политики, которым она не угодила (может, не дала кому-то, уж прости за откровенность), и коллеги-актёры из ревности к её популярности. В общем, она была тоже не в лучшей жизненной ситуации... Ну так вот он и...

– Предал её преспокойно.

– Он переживал, я видела. Но... Сам понимаешь, как он расставил приоритеты. Тогда и женился на Марине. У неё ведь был очень богатый отец.

– Дедушка мой? Ах, да, конечно, как же я не подумал об этом! Но он умер так рано, я его слабо помню. Значит, он оставил все средства...

– Дочери. Но распоряжался, конечно же, зять.

– А что было с Евой?

– Она отвернулась от Генриха. Он добивался снова и снова её любви. Я слышала как-то случайно: он ей звонил, чуть не рыдал в телефонную трубку, потом разъярился. В конце разговора так швырнул трубкой - разбил аппарат. Ева (как я поняла из услышанного) сделала тогда аборт от него. Потом знать его не хотела. В скором времени вышла замуж за режиссёра Тарлинского, потом ещё за кого-то, певца-эстрадника, по-моему.

– Они больше не были вместе?

– Успокойся. Говорю же тебе: нет.

Иван долго курил в открытую форточку. Снежинки касались его большущего выпуклого лба лёгким космическим жжением, уводили куда-то в невозможные чёрные дали вместе с ползущими куда-то туманами, которые подсвечивала лунная желтизна. "Там сейчас моя Ева, там её душа, - думал измученный пьяный мальчишка, - а вот эти нежные касания снежинок - это же прикосновения её холодных тонких пальчиков, как когда мы гуляли зимой... Это было не так уж давно. Она, уже смертельно больная, шла со мной под руку, идти ей было трудно по снегу, там, возле дома, среди сосен, она уже висела на моём локте, оскальзывалась... Нога у неё болела, я понимал, но всё же выводил её на прогулку, хоть ненадолго. Тот самый проклятый перелом с последних съёмок! Именно в этом месте началась саркома. А личико её, когда мы оборачивались друг к другу, было совсем молодым, не постарело ни на йоту, лишь - восковая бледность да увеличенные от болезни глаза, ещё более блестящие, жгучие. В них - те же лукавые огоньки. Разве что перед смертью эта девчоночья мордашка с каштановыми вихрами стрижки словно подёрнулось вуалью грусти. "Нет, - думал Иван, - это даже не грусть была, а что-то нездешнее, туманы иного мира, видения "оттуда", которые уже заволакивали её уходящий взор. А она ещё бодрилась, цеплялась за меня худенькой, такой слабой, как гусиная лапка, рукой. Ещё старалась быть весёлой. Только для меня. Пока не наступали приступы болей. Всё сильнее, всё чаще..."

– Сыночек, тебе так горько! Я же вижу. На, выпей ещё. Давай вместе, не чокаясь. За Еву. Пусть земля ей будет пухом!
– подошла к нему Надежда.

Когда Иван снова сел за стол, обхватил голову руками, женщина всё же не удержалась от вопроса:

– Миленький, как же ты справлялся? Такая страшная болезнь! Я знаю, как такие больные умирают. У-у-у! Кошмар! Ты был с ней рядом?

Он кивнул.

– Конечно, и врач приходил ежедневно, и сестра, и сиделка была. Но я тоже не отходил от Евы. Особенно под конец. Делал всё, чтобы она не мучилась. В последние дни ввёл её в искусственную кому. Не мог смотреть... А она... Понимаете: у неё хватило мужества расплатиться мученьями и смертью за недолгую возвращённую молодость. Ни слова упрёка я от неё не услышал! Ни возгласа, ни проклятья, ни-че-го! Она расплатилась с судьбой сполна! А меня только утешала, только подбадривала, только оправдывала. Она только и заботилась о том, чтобы я не мучился раскаяньем и терзаньями совести, чтобы не упрекал себя. Она ещё обо мне же...
– Иван не договорил, голос сорвался, задушенный спазмом, рот безвольно искривился, он уронил голову на руки, плечи его задрожали, задёргались.

Надежда гладила его затылок и плечо, роняя порой тоже сорвавшуюся слезу, бормотала какие-то старые, как мир, слова утешения.

Они и не заметили появление Генриха. Иван затих к этому моменту. То ли заснул, то ли ушёл в себя. Он по-прежнему утыкался лицом в свои сложенные на столе руки. Надежда успела прижать палец к губам, показывая Генриху: спит, мол, тише. Но тому было не до сантиментов в его деловом порыве. Он решительно встряхнул парня за плечо.

– Просыпайся! Есть разговор.