Организация

– Вполне может быть, - буркнул он.

– Ну все, ты меня убедил, - весело заявила девушка, посмеиваясь над убитым видом следопыта.
– Найду я тебе этого Джеймса Бонда или кто он там есть.

Они препроводили спотыкающегося дядю Федю в квартиру его приятеля и оставили в жутковатого вида логове, словно в норе нечеловеческой, приходить в себя. До собственного дома, где у старика было более достойное ложе и окружающее отличалось превосходным убранством, было бы далеко и трудно его тащить, да и только мешал бы он сейчас задумавшим великое дело молодым людям. Спать Чудаков не пожелал и предлагал продолжить веселье, но Аня и Никита, захваченные идеей сыска, не хотели и слушать его.

Аня отправилась домой, ей нужен был телефон, чтобы обзвонить гостиницы и выявить американца. А Никите она посоветовала пока познакомиться с городом, понять его древнюю душу. Но тот после выпивки и бестолковых, безуспешных попыток напасть на след Организации, как-то взгромоздиться на него, что ли, почувствовал безмерную усталость. Никита так устал, что отошел от Бога и позабыл всякий смысл своего существования. Даже странно говорить такое, мол, человек, которому едва исполнилось сколько-то там молодых лет, впал в изнеможение, но устал он не физически, а скорее морально, и не потому, будто натворил плохих дел, а потому, что износился в разговорах, преследовавших его повсюду: в Москве у дяди, когда к тому приходили клиенты и в особенности когда набегали падкие до суждений Примеров с Лампочкиным, и вот теперь в Нижнем, где, кажется, вообще все сразу ушло вдруг в песок слов. Убегая от пустопорожней, бессодержательной болтовни, он не мог убежать и от важного совета Ани постичь душу ее родного города, от ее смиренной просьбы не пренебрегать царствующей здесь и волнующей всякое живое сердце стариной. Ведь это было бы нечестно по отношению к истории, к правде существования города в веках, - эту правду он в своем собственном существовании, неизмеримо меньшем, не сумел бы обмануть при всем желании или если бы ему даже, например, удалось обмануть девушку. Однако Аню-то он как раз легко и просто обманул, склонив голову в знак положительного ответа на ее просьбу: да, я пойду и, увидев твой город, постигну его древнюю прелесть. Оскорбляла ли его жалкая ложь ту высшую правду, перед которой он был мал? Нет, это скорее было одним из тех противоречий между материей и духом, которые, вклиниваясь в обычную, видимую глазам посторонних жизнь человека, выделывают с ней всевозможные штуки. В духовном плане Никита был готов разбиться в лепешку, но выполнить задание Ани - там, на духовной высоте, где он возвращался к Богу, а может быть, и не уходил от него, ее просьба была именно заданием, - а вот его телесную конституцию вдруг вероломно захватила какая-то едва ли сродная ей сила, не исключено, сила злая и противоестественная, и повлекла в гостиницу, стало быть, и в обман. Ну, хватит об этом! Не теперь, а прежде, в разговоре с вертлявым, от истин уклоняющимся стариком Чудаковым, следовало поворотить разговор на высокие материи, а не барахтаться вместе с ним в словесной пыли. А все же мысль Никиты гналась за дядей Федей. Настигала. Вот она! сейчас будет гладко так и терпеливо, но без всякого снисхождения обрабатывать презренного болтуна, облекать его, выдавливать из него по капле дьявольскую нечистоту, сатанинскую изощренность, бесовские всякие хитрости, однако... странное дело! надвигается вся эта благородная и незапятнанная махина на улепетывающего старика, а уже над самым его плечом вдруг оборачивается ветхой, заезженной лошадью с глупыми и печальными глазами, и старик смеется над ней, замахивается на нее кнутом. Никита, не раздеваясь, завалился спать в своем номере.

Пронуснулся он вечером. Был он молод, упруг, гладкокож, а ощутил себя стариком. Так мстил ему город за обманутую Аню, город взял себе его юность, а ему оставил кривую, усеянную сушниной дорожку угасания. Но это был тревожный сигнал, ибо не мог подобным образом мстить город, не мог, не изменившись прежде в нечто чуждое и враждебное. И был это уже другой город, с другим именем, лишь обманчиво узнаваемый, ложно ввергающий во все те же декорации. Но почему же его изменения не замечает никто из хорошо привыкших к нему людей, людей, присосавшихся к нему и памятью, и всем своим бытом, а видит он, Никита, более или менее случайный здесь гость? Надо было ему без колебаний смахнуть наваждение, пока оно не обернулось страшным подозрением, что и люди уже лгут, как лжет затаившаяся в существе города враждебная сила, и надо было поскорее вцепиться в спасательный круг, которым оставалась теперь только его правдивая сыскная служба. Старик ли дядя Федя повинен в чем-то тут? Никита не знал. Кому инкриминировать что-либо из аргументированности его гипотез, к кому применить некие версии так, чтобы с его стороны это выглядело высшим проявлением следовательского искусства? Медлил сыщик с ответом, в глубине души сознавая, что попросту не знает его. Он встряхнулся, потряс головой, вытряхивая из ушей остатки сна, говорившие еще что-то о совершавшихся вокруг странных и опасных переменах. У окна бубнил на экране ведущий, давясь вымученной улыбкой приличного отношения к всецело политизированному субъекту, который в ответ угрюмо бабахал. Как и договаривались, Никита позвонил Ане, и девушка тут же образовалась на другом конце провода.

– Я нашла тебе американца, Холмс, - возбужденно закричала она, - и без особых хлопот. Где ж ему останавливаться, как не в лучшей нашей гостинице? Сразу туда и позвонила, у меня там отличные связи. Это возле кремля.

– Хорошо, очень хорошо...
– бормотал Никита.
– Большое тебе спасибо. Я так благодарен тебе за этот разговор. Я состарился, ожидая его.

Энергичная девушка проделывала его работу, а он тем временем отлеживал бока в гостинице. Сыщик испытывал укоры совести.

– За все тебя благодарю, - лепетал он в трубку, - За твой сбивчивый рассказ. За дыхание, которое доносит до меня провод. Ты возвращаешь мне чувство реальности. Утраченное было чувство реальности.

Аня, не слушая его, торопилась высказать свое:

– История действительно загадочная. Возможно, этот Томас Вулф - шпион. Вообще-то у него другое имя, но он всем предлагает называть его Томасом Вулфом. Я навела справки, то есть о маршруте заморского гостя. Ведь это ужас как интересно, а главное - подозрительно. Суди сам. Почему у него здесь была своя машина? Он доставил ее на самолете, на том самом, на котором прилетел из своей Америки? Ой ли? Оказывается, он разъезжал по Европе, а потом завернул к нам, нет, понимаешь ли - вдруг взял да завернул. Почему? И что его привело в наш город? У меня везде связи, я все узнаю. И у меня к тому же хватка. Чтобы понять, что привело человека в тот или иной город, надо прежде всего выяснить, что он по приезде в этот город делал. Кое-какие слухи тотчас дошли до меня. Держись за меня, Штирлиц, держись! Оцени по-достоинству мои заслуги. Так вот, информация, которую я почерпнула из слухов, принудила меня позвонить в мэрию. Интересующий нас господин там побывал. Вошел и с порога объявил: я Томас Вулф. Вот оно что, подумал мэр. Говорил в основном он, потому как решил, что перед ним важная птица, ну и встрепенулся. Решил мэр своим общегородским умом: надо взглянуть правде в глаза, а она состоит в том, что этот парень несомненно великий человек. Соответственно стал перед ним распространяться, распыляться. А наш американец, рассказывают, сидел важный такой, надутый, и все ему удивлялись. Мол, прямо кинозвезда какая-то, так и лопается от гордости за себя.

– А может быть, ему нечего было сказать, - предложил гипотезу Никита.
– Знаешь, как бывает... скажет человек: я такой-то - и думает, что этим все сказано.

– Мэр не выдержал и запищал: скажите хоть слово, мистер Томас Вулф, а то у меня прямо мурашки по телу от вашего молчания! Судя по всему, отвечает ему американец с необычайным достоинством, кроме как отрекомендоваться вам, говорить мне с вами больше не о чем. То да се, просто поболтали, вот и вся моя миссия. Так он сказал. Мэр спрашивает тревожно: с какими впечатлениями вы покидаете мой кабинет, мистер Томас Вулф? А тот молчит. И тут наш градоначальник словно спятил. Встрепенулся заново, революционно преобразился, ножками затопал в пол, кричит: развлекаешься, буржуй? А тебе рога пообломаю, супермен хренов! Кричит кому-то в коридор: взять его! он с русским медведем шутки шутить вздумал!

– Взяли?
– спросил Никита.

– Подхватили с двух сторон, а Томас Вулф одаряет всех розовой младенческой улыбкой. Ну, тогда просто вытолкали взашей, видя его детскую невинность. Посулили: мы вам в вашу Айву, или как она там среди ваших штатов называется, напишем, какой вы дурак, дорогой мистер Томас Вулф. А он по-русски не очень-то и понял так, что его приглашают к совместному творчеству. Обрадовался. О да, шумит, напишем, напишем!

– Допросить надо твоего дядю с пристрастием, - решил сыщик.
– Я его к ногтю... то есть, ты не обижайся, Аня, но я на твоего дядю имею большой зуб. Он мне всю идеологию портит. Он нам про этого американца что-то недоговорил, а теперь все как на духу выложит!

В трубке послышался беззаботный смех.

– Напрасный труд. Дядя витает в облаках, у него такой образ жизни. А когда к нему подкатываются молодчики вроде тебя, он сразу напускает на себя важный вид, и ты уже ничем его не проймешь. Он и дурачиться будет, выставит себя шутом, а все равно ты будешь чувствовать себя так, будто ниже его на целую голову и пляшешь под его дудку. Он напьется и в канаву упадет, а ты подумашь: конченый человек, и напрасно ты так подумаешь, потому что он вдруг откроет глаза, посмотрит на тебя, подмигнет как-то особенно, и опять дураком окажешься ты, а не он. Не связывайся ты с ним, если не хочешь осрамиться. Он - бес, и таких бесов вокруг нас много. Ты, дружок, того, поосторожней с ними, это тебе не книжные приключения, не романистика. Сожрут, запивая водочкой. Сегодня ты его допрашиваешь, а завтра он твоим следователем окажется. Я тебе еще вот что скажу. Американец каждый вечер, рассказывают, ходит на вокзал встречать поезд из Москвы. Ждет чего-то. Или кого-то. Может, диверсию замышляет, с него ведь станется. Обезвредить бы молодчика, а? Улавливаешь, следопыт? Помчишься на вокзал?

– Зачем?
– с деланным равнодушием отозвался Никита, сообразив, что Аня хочет увязаться за ним, и намереваясь сразу пресечь эту попытку.

– Смотри, чтоб без меня ни шагу, - предупредила Аня прежде чем повесить трубку.

Никита тут же помчался на вокзал, зная, что московский скоро прибудет. Ход был, наверное, не самый точный и выверенный, но его мучила совесть из-за бесполезно прожитого дня, и он хотел хотя бы гонкой за американцем восполнить пробелы в своей работе.

Отличить иностранца в привычной вокзальной толпе соотечественников было делом нехитрым, другой вопрос, как его вывести на чистую воду и обезвредить. Дениса поразил величественный вид Томаса Вулфа, врага. Неся на себе мышечную гору, он солидно творил поступь на посыпанном опилками полу вокзала и любезно раскланивался с путавшимися у него под ногами мешочниками, - так он выступал своим среди чужих, чужим среди своих. Никита не понимал этой роли, ее задач и конечной цели. Улыбка не сходила с пухлых губ загадочного иноземца, блуждала по его широкому и плоскому лицу, изгибая в бесхитростные пасторали то мохнатенькую линию бровей, то растрепанной тряпочкой провисшие ресницы, то распластанные, как на лишенной перспективы картине, крылья носа. Весь он гляделся взятым из непонятного действа, из немого, но бурного, переменчивого, улыбчивого спектакля. Внезапно хмурился он, затем всего лишь жмурился, как если бы от ударившего в глаза солнечного луча; бежала по лицу тень и хоронила улыбку, валяя ее перед собой комком грязи, из-за усмешливых основ проступала вопросительная пронзительность, и с грандиозным пафосом изумления смотрел Томас Вулф на суетящий вокруг него русский мир. Жмурился потом, как котенок, сладко потягивался, опрокидывая стеснившийся к нему воздух недоумения и неразрешимых сомнений, и шел дальше, благостный, безмятежно-невопросительный, приемлющий славу чудака, овевавшую его уже в стенах вокзала. Буфетчицы, провожая его восхищенным и жалостливым взглядом, жалея его за непонятное, хотя и величавое юродство скитальческой жизни, вскрикивали вдогонку: выпей чаю за счет заведения, Америка. Карашо, отвечал Томас Вулф с неизменно доброжелательной улыбкой и шел дальше, не задерживаясь. И выходил он на перрон, облаченный в смокинг. Торговка, бегавшая по вокзалу с дешевыми пирожками в корзинке, предлагала ему обмен: смокинг на великолепные трусы местного пошива, добротные, как сама земля, как планета, всем служащая общим домом, как мир, где нет ни эллина, ни иудея, а одна лишь идея всепоглощающего человеколюбия. По рукам! Оставшись после сделки в собственных трусах, Томас Вулф шествовал дальше. Появлялся он в урочный час и в шортах, громоздя толстые волосатые ноги, и в помятом костюме с неизвестного хрупкого плеча. Он стоял на перроне и смотрел в даль, откуда вот-вот возникнет чарующий его передок поезда.

Что делать ему на этом представлении, Никита не знал. Американец, закончив выступление, скорее всего сядет в такси и поедет в гостиницу. Преследовать, ехать за ним? Какой же в этом смысл? Заговорить с ним, прямо спросить, что привело его к Чудакову? Едва ли он затруднит себя ответом.

И все же сыщик не уходил. Поезд прибыл. Томас Вулф поднял руку, приветствуя его, обменялся с машинистом улыбками, а когда помощник машиниста свистнул, заложив два пальца в рот, свистнул и Томас Вулф, пальцев не закладывая, ограничившись силой губ. Свободной рукой он как будто колдовал, ощупывал ею громаду тягача, благополучно доставившего в Нижний череду исполосованных ветром странствий вагонов, вкладывал пальцы в некие интимные места железного зверя и, наукообразно нахмурившись, размышлял. Выскакивали из вагонов и ошалело бежали по асфальту прибывшие, сшибая неуместного в этой горячке наблюдателя, и он развернулся и побежал вместе с ними, как баран.

Чего рукой махал? Кому сигналы подавал? Зачем трогал железный передок? С углублением в суть дела, заварившегося в Нижнем, подозревал Никита американца и вписывал в свои растяжимые версии. Уже стемнело, и в разных сторонах зажглись огни. Американец с негромким испуганным блеянием убегал по привокзальной площади от наступавшей ему на пятки толпы; когда отстали люди, рассосавшись по трамваям и автобусам, он с бесприкословно вернувшейся невозмутимостью зашагал по едва освещенным улицам в сторону центра. Предстояло ему прошагать мимо ярмарки, по мосту, вступить в древние стены кремля, и, взяв круто вверх, другими воротами выйти к своей гостинице.