Орленев

сведый до мала от юности, яко ни простым буквам навычен бе»4).

У Пушкина в «Борисе Годунове» есть намек на эту бескниж-

ность: в сцепе у карты Борис спрашивает царевича: «А это что

такое узором здесь виется?» — и царевич отвечает: «Это Волга»,

после чего Борис произносит знаменитый монолог — гимн науке,

сокращающей нам «опыты быстротекущей жизни». Здесь гово¬

рится обиняками, а у Ключевского впрямую — «ни простым бук¬

вам навычен бе». Какой же это был могучий ум, если при его

«бескнижности» он поднялся до таких вершин государственной

мудрости! Орленев обрадовался этому открытию — такому Году¬

нову его Федор мог довериться, даже явно не сочувствуя его тео¬

рии хирургического целения «старинных ран».

Между вторым актом и появлением Федора в третьем акте

происходит много событий, и главное из них — ночной стрелецкий

разгром сторонников Шуйских и ответные меры бояр, потря¬

сенных вероломством Годунова и требующих его отрешения и

развода царя с Ириной. Федор ничего об этом не знает, он только

что проснулся, чувствует себя не совсем здоровым, вспоминает

дурной и непонятный сон, в котором реальность спутана с пугаю¬

щими призраками кошмара. (Этот момент мучительного перехода

от сна к яви прекрасно передан на фото № 36—38.) Появление

Бориса со связкой бумаг возвращает его к действительности; ему

очень не хочется начинать новый деловой день — он отдал все

государственные полномочия Борису, разве, пожертвовав своей

властью, он не вправе извлечь какую-то выгоду из этой слабо¬

сти? Зачем же держаться формальной процедуры? С «бездушной

размеренностью», по выражению критика, Борис, разложив бу¬

маги, переходит к делу. Сознание Федора проясняется не сразу,

момент отрешенности, полусна-полуяви еще длится; наконец Бо¬

рису удается втянуть его в диалог, но, поскольку речь идет о вы¬

сокой дипломатии, реакции Федора остаются вялыми: он подат¬

лив, безынициативен и охотно идет за подсказкой своего первого

и единственного министра. Царь иверский просит принять его

в подданство и защитить от притязаний персидского царя и тур¬

ского султана. Федор готов одобрить любые действия Бориса по

отношению к неведомой ему иверской земле, находящейся где-то

рядом с царством кизилбашским. Это ничуть не задевающая его

абстракция, чистая символика, движение в пустоте пространства.

Интересы государства приобретают для Федора живой смысл

только тогда, когда их можно перевести в план чьей-то личной

судьбы, в образ конкретного существования. Он оживляется,

услышав о просьбе двух бояр, бежавших при Грозном в Литву,

разрешить им вернуться в Россию. Орленев произносил этот не¬

большой монолог о жертвах самоуправной и мстительной власти

(по словам Федора, боярам надо оказать хороший прием и дать

деньги и землю) с непривычной для него рассудительностью.

А может, это была озабоченность, ведь здесь, па его взгляд, во¬

прос идет о самой жизни, а не об ее преломлении в отвлеченно¬

стях политики. И есть за кого заступиться! И есть возможность

хоть как-то рассчитаться с тягостным для него наследством де¬

спотии Грозного!

Итак, он хочет, чтобы был поставлен предел жестокостям и не¬

терпимости предшествующего царствования. Для орленевского

понимания Федора этот монолог — хороший козырь: пономарь па

троне, и такая широта государственной мысли.

От возвращения бояр прямой переход к возвращению царе¬

вича Дмитрия из фактической ссылки. Ирина, соблюдая необхо¬

димую почтительность, вмешивается в разговор Бориса и Федора

и обращается к мужу с резонным вопросом: он простил «опаль-

ников литовских», почему же ему не вернуть в Москву ни в чем

не повинных мачеху и брата? Трагедия А. К. Толстого построена

как часовой механизм, колесики цепляются друг за друга, и эта

рассчитанная плавность иногда кажется слишком уравновешен¬

ной. Драматизм событий, начиная с третьего акта трагедии, тре¬

бует более резкого смещения планов, более динамической, взрыв¬

чатой, шекспировско-пушкинской композиции. Может быть, по¬

этому Тургенев, прослушав в авторском чтении отрывки из «Царя

Федора», отозвался о них критически и писал Полонскому: «Где

же драма!», хотя и признал пьесу «довольно замечательным пси¬

хологическим этюдом» 5. Вопреки авторской размеренности темп

игры Орленева после разговора с Ириной был возбужденно-нерв¬

ный, со многими паузами-перебивками.

Бунт Федора начинается с недоумения и жалобы: почему он

стеснен даже в таком семейном деле, как возвращение Дмитрия

из Углича? Его голос звучит тревожно, но неуверенно, и у гор¬

дой реплики о том, как дорожит он своим словом, есть трагико¬

мический оттенок — еще одно возвращение к детству, к его уте¬

шительным иллюзиям и несыгранным играм. Только игра теперь

Другая, более нервная, более напряженная. Еще ничего не про¬

изошло, и все изменилось; это как предчувствие припадка

у Мышкина в «Идиоте». Такие минуты сосредоточенного ожида¬

ния, внешнего покоя перед уже назревшим взрывом удавались

Орленеву, как мало кому другому из актеров — его современни¬

ков. Разве что Моисеи! Минимальные физические усилия, только

больше порывистых движений, больше беспокойства в глазах —

и публика замирает в предвидении взлета трагедии.

Стремительно входит Шуйский и с несвойственной ему за¬

пальчивостью обвиняет Бориса в клятвоотступничестве. От этих