Орленев

Шуйский.

К слову А. К. Толстого, к каждой его реплике, к ее строению

и даже пунктуации Орленев относился с редким для актеров тех

лет уважением, но без подобострастия, защищая свое, не всегда

совпадающее с авторским понимание роли Федора. Так, он

считал совершенно необъяснимым появление Ивана Шуйского во

дворце в четвертом действии. Зачем он туда пришел? Какой смысл

в этом свидании за несколько часов до начала уже объявленного

мятежа? Если он раньше не откликался на просьбы Федора, звав¬

шего его во дворец, почему он откликнулся теперь? Трудно ведь

предположить, что Шуйского, только что по пунктам выработав¬

шего план мятежа, гложет раскаяние; душевная раздвоенность и

рефлексия ие вяжутся с образом этого доблестного князя. Так до

конца Орленев не нашел внутреннего мотива в последнем диа¬

логе Федора и Ивана Шуйского. И все-таки для нашего знаком¬

ства с Федором эта встреча оказалась весьма существенной.

Когда прямодушный Шуйский, почувствовав невыносимую не¬

ловкость от вынужденной лжи, признается, что «встал мятежом»,

чтобы вырвать Русь из-под власти Годунова, и конфликт идет

уже в открытую, Федор, не задумываясь о себе и интересах своей

короны, прибегает к спасительной лжи. Оцените меру этого бес¬

корыстия: шепотом, вполголоса просит он главу направленного

против него мятежа замолчать, иначе случится непоправимое —

события выйдут из-под его коптроля, и он не сможет с ними спра¬

виться. Версия заговора, к которому будто причастен он сам, по¬

ражает нелепостью, но сколько в ней самоотверженности и доброй

воли, сколько сердечного чувства, пренебрегающего рациональ¬

ным началом жизни. Чтобы оправдать эту чрезмерность, Орленев

вел диалог с простотой, которую я назвал бы библейской. В его

знаменитом обращении к Шуйскому:

не было никакой вынужденности; так оп думает и так говорит.

Этот слабый человек был самым свободным человеком в кругу

действующих лиц трагедии.

Только это нсдолгая свобода. Автор приготовил для Федора

еще одно испытание: едва уходил со сцены Шуйский, как сквозь

строй слуг прорывался Шаховской с ужасной вестью о заговоре

бояр против Ирины и готовящихся матримониальных переменах

на русском престоле. Спокойно приняв известие о покушении на

его власть, Федор не мог примириться с вмешательством в его

личную жизнь. Вероломство старого князя недоступно его пони¬

манию, он вслух читал челобитную высшего духовенства и бояр,

недвусмысленно требующих удаления Ирины, и плакал, не скры¬

вая своих слез:

«Гражданин» Мещерского по этому поводу писал: «Царь Фе¬

дор прощает Ивану Шуйскому все: упрямство, суровость, непо¬

чтительность, даже осознанную им измену. Его называют за это

святым. Но вот коснулись больного места этого святого— его хо¬

тят разлучить с женой, и святой стал гневен, мстителен. Возьмите

власть, деньги, принципы, чувства, разрушайте основы государ¬

ства, но оставьте жену — няньку, друга, самку» 8. Узкий мещан¬

ский взгляд! Предательство Шуйского для орленевского Фе¬

дора — ужасное несчастье, не оставляющее надежд. Одно дело —

дипломатия Годунова, он хитрит, он ведет счет на тысячи, не за¬

мечая единиц. Другое дело — Иван Шуйский, рыцарь долга, че¬

ловек чести, человек «главного ума»; как же примириться с тем,

что его орудием тоже служит насилие, что он тоже неразборчив

в средствах борьбы. Где же граница, отделяющая добро от зла, и

есть ли она? Во что же Федору теперь верить и где искать

опору — такова тема Орленева в четвертом акте трагедии.

От понесенного удара Федор уже не мог оправиться, хотя по¬

нимал, что если царство осталось за ним, то после всего того, что

произошло, царствовать надо по-другому. Еще недавно он как

мог открещивался от наследства Грозного; при всей слабости в от¬

рицании деспотии и насилия он был упрямо последователен. Те¬

перь, в пятом акте, в сцене у Архангельского собора, Федор, от¬

чаявшись, обращается к Грозному, «с богом ныне сущему»,

с просьбой-молитвой научить его быть царем. Орленев дорожил

этой сценой. До того на протяжении всей трагедии Федор усту¬

пал, когда его к тому вынуждали обстоятельства, у него не было

выбора, и он подчинялся необходимости, какой бы неприятной

она ему ни казалась. У обращения к Грозному не было такого

конкретного повода, навязанного внешними событиями. Монолог

у собора — итог всего предшествующего развития нравственной

драмы Федора, пытавшегося уйти от прошлого и после тяжких

уроков вынужденного вернуться к нему.

В серии Мрозовской этот шестистрочный монолог запечатлен

в шести фотографиях, кадр за кадром восстанавливающих игру

Орленева. Он начинал его, выпрямившись во весь рост (а не на

коленях, как предписывает ремарка А. К. Толстого), и постепенно

склонялся все ниже и ниже; завершался монолог земным покло¬

ном на паперти Архангельского собора. Поразительна динамика

этой коротенькой сюиты, где, собственно, ничего не происходило

и все непрерывно менялось: игра глаз, игра рук и посоха в руках

Федора, как бы вычерчивающего графический рисунок мизан¬

сцены.

Он молится и ждет чуда — на что ему еще рассчитывать? Мо¬

литва эта полна страдания, и в глазах Федора затаилось столько

муки, что без слов понятна степень его душевной надломленно¬

сти. Потом к страданию прибавляется исповедь — он запутался,

он не знает, как быть дальше, и его глаза становятся задумчиво