Орлиная степь

Шагая вслед за бригадой, Леонид вдруг, на удивление самому себе, совершенно отчетливо почувствовал, что сегодняшнее утро — это повторение уже чего-то виденного и пережитого. Что за наваждение? Не столько памятью, сколько именно чувствами он отлично помнил, что точно так же, как сегодня, уже разливался когда-то над землей могучий гул, летели рваные облака, мотался обжигающе-холодный ветер, и временами мельчайшей ледяной крошкой било по левой щеке. Еще больше, чем внешними приметами, это утро было знакомо ему тем, как оно обжигало чем-то его существо. Никаких чудес быть не могло — не такова жизнь, чтобы повторять пройденное. И все'же Леонид никак не мог отделаться от впечатления, что такое утро, как сегодня, уже отжило однажды в его душе и его крови. «Но когда же это было со мной? Где? — подумал он, немного обескураженный таким странным ощущением. — Да нет же, быть не может! Чепуха! Мираж!» Но той же минутой сбоку долетели до него какие-то Петькины слова; од оглянулся, увидел солдатскую шапку на Петьке и обомлел: да, было, было такое утро,! Он, сын танковой бригады Ленька Багрянов, вот так же, как Петрован, в солдатской шапке и шинелишке бежал по заросшему травой полю с санитарной сумкой и что-то кричал, захлебываясь от ветра; рядом с ним бежал незнакомый командир с автоматом в руках, а впереди них — метров за двести — двигались наши танки и пехота…

— Товарищ бригадир, а зачем ее дисковать? — закричал Петрован, видимо не в первый раз. — Ее же и так пахать можно.

Нет, такое утро все же было первым в его жизни.

— Шагай, шагай! Так приказано! — ответил Леонид.

— А кем? — выравниваясь, крикнул Петрован.

— Начальством!

— А почему оно приказало?

— Как почему? Надо!

— А вот и не надо. Ее так пашут!

— Где же ее пашут? — сдерживая шаг, спросил Леонид.

— В Березовке пахали! — ответил Петрован, тяжело передыхая возле бригадира. — Як тетке в гости прошлым летом ездил, своими глазами видел…

— И сразу пахали?

— Сразу! Только трещит!

— Сочиняешь ты, Петрован!

Тракторы остановились в полутора километрах восточнее Заячьего колка, под высокой вешкой с болтающимся на ветру пучком ковыля. Отсюда, точно на север, где вдали едва приметно маячила другая вешка, должна была пролечь первая борозда на здешней целине.

Здесь было особенно ветрено и холодно. Степь лежала, как грязный войлок из верблюжьей шерсти, унылая, тоскливая, и лишь изредка то тут, то там вспыхивали на ней светлые трепетные пятна: несмотря ни на что, солнце рвалось и кое-где на мгновение пробивалось к земле, В степных далях виднелись какие-то черные группы, вероятно тоже тракторные бригады.

Вокруг тракторов — шумно.

— Погодка-то не радует!

— Заверну-ула! В комок сводит! — То-то бы в цехе сейчас!

Подходя к бригаде, Леонид крикнул Корнею Черных:

— Отсюда начнем?

— Отсюда…

— Из колхоза так никто и не едет?

В ответ Корней Черных только махнул рукой.

— Что ж, будем начинать без хозяев? — спросил Леонид и провел рукой по степи. — Поглядите-ка, что делается вокруг. Зашевелилась целина!

Он был нетерпелив и горяч.

— Может, чего-нибудь скажешь для начала? — вполголоса спросил его Корней Черных.

— Все уж сказано, чего там! Сегодня пусть другие митингуют по степи, а мы давайте так: молчком, мертвой хваткой — за дело! Верно, ребята?

Солнце вдруг осветило как раз тот кусок земли, где толпилась у тракторов бригада, и Леонид увидел, как мгновенно просияли все лица и загорелись ярким светом молодые глаза.

— Солнышко-то! — воскликнул он. — Поздравляет!

С первой же минуты начались неудачи.

Около двух часов тракторы таскали лущильники туда-сюда по загонке, но пользы от этого не было никакой: целина не поддавалась дискованию. На сухих, но чаще всего неровных местах легкие лущильники, подпрыгивая, разрезали, да и то не везде, кочковатые дернинки ковыля и типчака, почти не трогая пахотный слой, а на сырых местах, которых было еще довольно много, диски так замазывало грязью и забивало травой, что секции батарей очень быстро превращались в гладкие катки. Через каждые десять минут приходилось останавливаться и чем попало, зачастую голыми руками, очищать батареи. После такой горемычной работы верхний слой целины оказывался не искрошенным, как должно быть, а всего лишь местами исцарапанным — похоже, звериными лапами. Пробовали так и сяк менять угол атаки, дисков — не помогло; добавляли груз в ящики — не помогло. Никто не мог придумать, как быть, и все только измучились за эти два часа.

Вгорячах Леонид Багрянов, еще недостаточно окрепший после болезни, больше всех намотался по степи. Мрачный, взопревший, он присел на раму лущильника, пучком ковыля обтер грязные руки и с минуту жадно курил, глядя себе под ноги. Он знал, что неудачи неизбежны во всяком новом деле, но почему-то не допускал мысли, что они атакуют его именно с первой же минуты работы на целине. Эта первая минута ка-залась ему священной, и ничто, по его убеждению, не должно было омрачать ее…

От Заячьего колка вдруг донесло стукоток мотоцикла.

— Хмелько, — оглядываясь, сообщил Черных.

Галина Хмелько неслась на мотоцикле на предельной скорости, делая неожиданные крутые повороты.

— Ну и лихачка! — сказал Черных.

— Соскочив с мотоцикла перед бригадой, Хмелько весело крикнула:

— Сусликов у вас — ужас!

Почти вся шубка Хмелько, крытая суконцем, и лыжные брюки кофейного цвета, заправленные в аккуратные сапожки из яловой кожи, были заляпаны грязью; смеющееся синеглазое лицо тоже было в грязных брызгах. Галину Хмелько, видимо, нисколько не тревожило, какое впечатление. ^на производит в таком виде. Быстренько стерев с лица две-три самые крупные брызги, она тут же спрятала платочек и двинулась к бригаде.

— Дискуете? А что случилось? Почему встревожены?

Леонид поднялся с лущильника, мрачновато пожал протянутую Хмелько руку, кивнул головой в сторону вешки:

— Взгляните, полюбуйтесь!

В сопровождении Багрянова и еще кое-кого из бригады Хмелько прошла метров сто по исцарапанной целине и, остановившись, проговорила:

— Это не дискование… Одно горе!

— Тогда скажите, какого же дьявола ваши ученые мудрят? — заговорил Багрянов, сердито заглянув в безмятежные синие глаза Хмелько.

— Почему они заставляют заниматься пустыми делами?

— Да, рекомендовали дисковать…

— А чем ее дисковать, они подумали? — продолжал Леонид. — Вот мы попробовали и сразу видим, что легкие лущильники явно непригодны, а ведь тяжелых очень мало! Да и тяжелые… Пойдут ли они? Может, их еще больше будет забивать?

— Вероятно, — с улыбочкой согласилась Хмелько.

— Улыбаться тут нечего! — одернул ее Багрянов. — Эти ваши ученые, я слыхал, сами еще спорят, дисковать или нет, а уже рекомендуют!

— Рекомендация не приказ, — возразила Хмелько.

— В том-то и дело, что их рекомендация неизвестно где стала приказом! — продолжал Баг-рянов. — Вы же знаете, что нам уже не рекомендовано, а приказано: дискуй — и точка! Что же получается? Сколько сегодня вот таких бригад, как наша, совсем зря таскают по целине лущильники, тратят время, силы и жгут топливо?

Он подозвал к себе Петрована и, тронув его за плечо, спросил:

— А ну скажи, Петрован: как надо пахать здешнюю целину?

— Пускать плуги — и все… — потупясь, ответил Петрован.

— Вот видите! — воскликнул Леонид, обращаясь к Хмелько. — Так что же делать будем, товарищ агроном? Бросать лущильники?

— Бросайте! — решительно ответила Хмелько.

— А если Краснюк встанет на дыбы?

— Скажем ему, что самое большое начальство — жизнь: она может отменять любые приказы.

Леонид нагнулся к Петровану, сказал:

— Давай плуги!

Вслед за Петрованом бросились все, кто в ожидании дальнейшего развития событий неотступно следовал за бригадиром. Багрянов и Хмелько остались одни и некоторое время, почему-то избегая глядеть друг на друга и делая вид, что мешает говорить ветер, молча шли к бригаде…