Орлиная степь
Шрифт:
— Но сейчас же еще холодно! Где вы будете жить?
— Мы живем всякий место! — гордо произнес Иманбай.
— На Бакланьем есть рыбачья избушка, — пояснила Хмелько.
— Собачья избушка! — весь кипя, с ненавистью поправил Иманбай. — Свой дом, — сказал он вдруг с гордостью и простер руку в сторону своей халупы, — вон какой дом бросай, живи чужой собачья избушка! Чей такой закон?
— Она ваша, собственная? — спросил Леонид, кивнув на халупу.
— Моя, собственна! — вдохновенно подтвердил Иманбай, и его зрачки на мгновение блеснули особенно ярко. — Сам делал, своя семья! Глина месил, дверь делал, рама, крыша — все! Все лето работал! Вот! — И он выбросил вперед небольшие кулаки, обтянутые задубелой, потрескавшейся кожей.
— Ну, так вам, вероятно, заплатят за нее?
— Кто платит? Колхоз платит? А где деньга? Где
— И много? — с едва приметной усмешкой спросил Леонид.
— Десять тыща, — вполне серьезно ответил Иманбай.
— Слушай, Иманбай, — вмешалась Хмелько. — Зачем же с него-то требуешь? Целина-то чья? Колхозная? Колхоз и заплатит. Да ведь правление уже постановило, разве не знаешь?
— Знаем, знаем, все знаем! — ответил Иманбай, замахав перед собой руками. — Председатель-та сказал: деньга нет — трудодень писать будем! Зачем мне трудодень? Ты деньга дай! За работа деньга надо!
Он вдруг как-то странно переменился в лице, точно увидел что-то другое на месте Леонида, угрожающе вскинул руки и, вытягиваясь на носках, дико, со слезами на глазах прокричал:
— Ант аткир! Ант аткир! (Будь проклят!)
Иманбай был в таком исступлении, что Леониду показалось, он вот-вот упадет на землю. Но табунщик, весь в слезах, круто повернулся и, сильно размахивая руками, быстро пошел следом за удаляющейся в степь телегой. Сын и дочка Иманбая, верхом на молодых жеребчиках, уже тронули с места бродивший вдали табун молодняка…
Постояв некоторое время с опущенной головой, Леонид побрел бесцельно в сторону озера. Плоские берега его были залиты вешней водой, и здесь, на небольшой волне, среди торчащих кустиков куги, раскачивались стайки чернети; подальше начиналась желто-белесые, высоченные, кое-где прибитые ветрами камыши, скрывающие главное плёсо, — там голосисто перекликались гуси…
Когда нога стала слегка вязнуть, Леонид остановился и, всматриваясь в просветы среди зарослей камыша, где, вероятно, были тропы, проложенные летом конями, стараясь увидеть на озере гусей, задумчиво произнес:
— Проклинал он меня, что ли?
— Ой, да не переживайте вы, ради бога! — недовольным голосом воскликнула Хмелько. — Если здесь распустить нервы, зачахнешь в одно лето!
— Но вы слышали, как он кричал? — Да, ему, конечно, нелегко…
Несколько стаек чернети одна за другой снялись с воды и быстро скрылись из виду в степи; через минуту над тем местом, где они отдыхали, прошел, искусно планируя крыльями, буро-седоватый лунь.
— Да, надо бы уехать в Казахстан, — негромко сказал сам себе Леонид.
— А чем там лучше? — спросила. Хмельно.
— Там большой простор. Знай паши — никого не потревожишь, кроме птиц, никто тебе слова не скажет…
— Ну и что же? Очень нравится такая идиллия?
— Вообще, вероятно, интереснее в безлюдной степи…
— Интересно там, где трудно, не правда ли? — спросила Хмельно. — А какие же трудности — поднимать целину в пустой степи? Паши да паши! Холодно жить в палатке? Нет дров? Нет воды? Скучно вдали от людей? — Она небрежно усмехнулась. — Подумаешь, трудности! Не так жили и работали во время войны! Строиться и обживаться в пустой степи — вот это действительно трудно… Ну, а здесь совсем наоборот: здесь нелегко поднимать целину. Вот мы только явились сюда, а видите, как взбулгачили село?
— Вот именно — взбулгачили.
— И очень хорошо, интересно! — задорно продолжала Хмельно. — Здесь не жди тихой степной благодати! Здесь поднять целину — значит перестроить все хозяйство. Это сложно и трудно. Тут не обойтись без шума, а то и драки.
— Обрадовала! — криво усмехнулся Леонид. — Я думал, мне доброе слово скажут за работу, а на меня все косятся и кричат. Приятно? Да еще, оказывается, могут морду набить за усердие…
— Сегодня набьют — завтра, спасибо скажут, — ответила на это Хмельно. — Так часто бывает в жизни. Вы только поменьше переживайте. Плюньте на всех и делайте свое дело!
— Но правильно ли задумано это дело?
— Правильно! — горячо воскликнула Хмельно. — Вот вы поднимете целину и тогда увидите, как здесь будет…
— Почему же здесь так шумят?
— С целиной не хотят разлучаться. Старая любовь!
— Но пастбищ-то в самом деле остается мало?
— Ерунда! Кого вы слушаете? — Хмельно
даже загорячилась немного. — Лебяженцев, которые привыкли вот к этим раздольям? Или Иман-бая и Бейсена, которым, может быть, все еще снится кочевая жизнь? По их представлениям, пастбищ останется действительно мало, а на самом деле за глаза хватит. Надо только навести порядок на этих пастбищах. А вот сенокосные угодья — те да, все пойдут под плуг! Но не думайте, что это страшно. Ничуть! — Она вдруг ударила каблуком сапога в землю, да так, что комья полетели за несколько шагов вперед. — Я вот покажу этим крикунам! Разора-ались! Попомните мое слово: поплачут они, поорут, а осенью скажут нам спасибо.Галину Хмельно, видимо, не на шутку встревожили разочарования и сомнения Вагрянова — она даже раскраснелась, стараясь разбить их до конца: ей, вероятно, дорог был тот Багрянов, который сегодня шел первой бороздой, разрыхляя в руках поднятую плугом землю… Она еще раз ударила каблуком о землю и крикнула сквозь зубы:
— У-у, бисовы диты! Крикуны!
Слушая Хмельно, Леонид невольно вспоминал то утро, когда она, зайдя к Светлане, рассматривала на ней платье и распевала на все лады о модах. «Вот тебе и модница! — подумал он теперь о Хмелько с тем же неожиданным удовольствием, с каким думал о ней недавно в степи, в памятный день знакомства с целиной. — Гляди, какая… даже разгорячилась! Эта даст бой!» Но если он тогда не придал никакого значения своему удовольствию, то теперь оно, это удовольствие, вдруг насторожило его. «А вообще-то что же тут особенного? Агроном есть агроном! — поспешил охладить он свое странное удивление. — Агроному положено быть таким! Здесь вислоухим не место!» Но он не мог не почувствовать собственной невольной хитрости. В те минуты, когда Хмелько увлеченно говорила о деле и ударяла ногой о землю, она нравилась ему уже не как агроном, а просто как девушка… Вместе с тем Леонид не мог не испытывать благодарности к Хмелько за то, что она, отдавая весь жар своей души, старалась рассеять его тревоги. «Хорошо все же, что она здесь агрономом! — подумал Леонид, ковыряя носком сапога землю. — Дело знает, да и девка — огонек! С ней как-то легко, просто чудо…»
Хмелько вдруг тронула его за локоть и крикнула;
— Смотрите, смотрите!
Не поняв второпях, куда смотреть, Леонид начал вертеться, оглядываясь по сторонам, и тогда она, схватив его под руку и, вероятно, в безотчетном порыве прижимаясь к ней, сказала со смехом:
— Да вон, чудак, гуси!
Огромная стая гусей, поднимаясь с озера и выстраиваясь для полета, гоготала на всю степь…
Часа два, они носились на мотоцикле по влажной, обдуваемой ветром- степи: осмотрели границы бригадного массива да заодно побывали — ради знакомства — на соседних полевых станах целинников, в том числе у Виктора Громова, который обосновался на голом месте, километрах в пяти на запад от Заячьего колка. Везде сегодня, точно по сговору, началась работа, и, конечно, тоже не гладко: одни все еще мучились, пытаясь дисковать землю, другие рстревоженно метались вокруг тракторов и плугов, устраняя разные неполадки. Посмотрев, как идет дело у соседей, поговорив с ними, Леонид убедился, что разные неполадки подрядцу всех и нет ничего страшного в том, что они начались в первые, священные минуты работы на целине. Эта поездка окончательно успокоила его и вернула ему то состояние, какое он испытал, шагая первой бороздой.
Вместе с тем эта поездка внесла и что-то новое в его отношение к Хмельно. К тому удивлению, какое он с удовольствием испытывал сегодня перед ней, когда она говорила о деле, все чаще и чаще примешивалось бездумное любование ею как редкостной девушкой. В одном случае он любовался ее поразительным умением с необычайной лёгкостью заводить знакомства и всем немедленно нравиться своей простотой и неистощимой веселостью; в другом случае — смелостью в решении различных вопросов, поставленных жизнью; в третьем — ее бесстрашной ездой на мотоцикле, презрением к опасности; и во многих других случаях — ее счастливым, певучим голосом, ласково-озорной улыбкой и знойной, сияющей, зовущей морской синью глаз… В те секунды, когда Леонид ловил себя на этом, ему становилось нестерпимо стыдно, будто он вдруг осознавал, что нечаянно стал вором, и тогда он, словно защищая что-то святое в себе, готов был нагрубить Хмелько. Но такое безотчетное сопротивление ее очарованию почему-то неизменно и незаметно сменялось еще большим, чем прежде, любованием удивительной казачкой.