Орнамент

Он поднял голову, посмотрел в окно, потихоньку начинало светать.

Кто свел нас вместе, который из моих знакомых — а в этом повествовании он, возможно, останется неизвестным — решил, что я должен с ним встретиться? Объявится ли однажды кто-нибудь, объяснит ли, почему он вспомнил именно обо мне? Кто мне настолько доверял, кто меня так высоко ценил? Может, это был один из тех людей, которых я прежде не замечал, не знал или знал только в лицо; меня вдруг стали останавливать, улыбаться, мне порой приходилось оглядываться и смотреть, кто шагает за мной, кто рядом, кто по другой стороне улицы. И я сам себя спрашивал: почему они улыбаются? Что такого обо мне знают?

Помню мужчину, который примерно через месяц после появления Патуца остановил меня — прежде я никогда его не видел. Он пожал мне руку и сказал: — Сегодня я говорил с вашим братом.

— С моим братом? — я озадаченно поглядел на него. — Вы, наверно, меня с кем-то путаете.

Он улыбнулся, пожал мне руку и ушел.

Квартирная хозяйка несколько раз подзывала меня, расспрашивала о том — о сем, хотела узнать о нем больше, чем знал я сам.

— Это мой приятель, — сказал я ей.

— Знаю, — кивнула она. — Только он здесь уже давно, а в домовой книге не записан.

— Его и не нужно записывать. Он скоро уедет, — пообещал я. — Он нездоров, пока не может ходить на работу. Я его задержал, поскольку он хочет мне помочь. Знаете, я начал писать дипломную работу. Разумеется, я за него доплачу.

Хозяйку это успокоило, и Йожо, с которым я тем временем перешел на «ты», мне, действительно, в чем-то помогал или, по крайней мере, давал советы.

После появления Йожо я немного изменился. Закопался в свои учебники и в свободное время размышлял о вещах, которые прежде меня не интересовали. Я перенял от него некоторые слова и выражения, начал рассуждать более трезво, научился более точно формулировать свои мысли. Заметил я это лишь позднее, в разговорах с некоторыми своими однокашниками и на экзаменах, заметил, что они чаще обращают на меня внимание и слушают с большим интересом. Правда, должен признаться, что порой у меня возникало ощущение, что, собственно, говорю все это не я сам, что моими устами говорит Йожо Патуц, а я только повторяю услышанное. Он был старше, а значит, опытнее меня, но облик и образ жизни говорили о его молодости и производили на меня и на других людей впечатление чего-то свежего, радостного. Во время бесед с ним у меня не раз возникало чувство, будто во мне просыпаются какие-то настроения, знакомые с мальчишеских лет, я ощущал присутствие волшебной атмосферы детства, когда у человека не было никаких обязанностей, и он просто ради забавы, а может, и из шалости придумывал себе развлечения, в невинной беспечности валялся у прогретой солнцем воды, наблюдая за полетом синей стрекозки или большой стрекозы-коромысла, похожей на вертолет. Или бегал босиком по траве, из-под ног выпрыгивали маленькие лягушата, их было там столько, что они так и брызгали из влажных кочек во все стороны, а я не мог удержаться от смеха.

Йожо сохранил в себе мальчишескую простоту и веселость. В компании с ним невозможно было скучать. Если разговор затихал, Йожо мог легко и непринужденно его оживить. Он умел говорить интересно даже о самых обычных вещах. Если молчал, то и тогда человек чувствовал себя с ним хорошо, само его молчание несло в себе зародыш будущей мысли. Еще не зная, что он скажет, я уже заранее этому радовался. Йожо любил шутить. Говорил: — Давай рассказывать анекдоты! — И вспоминал что-нибудь старое, чему не улыбнулся бы даже школьник. Но из его уст это звучало так, будто он предлагал: «Давай попьем чаю!» Чай мы пили каждый день, и это никогда нам не надоедало.

— Давай расскажем еще раз тот же самый анекдот! — говорил он, и мы оба принимались смеяться, а порой эта фраза создавала такое приподнятое настроение, что сами собой появлялись какие-то умные и вдохновляющие идеи.

Но почему он не раскрыл мне имя того моего знакомого? Неужели не доверял мне? Только недавно я узнал от своей бывшей хозяйки, что каждый день, когда я уходил на учебу, он служил дома святую мессу. Она, якобы, следила за ним через замочную скважину. Почему же она не сказала мне об этом еще тогда? Почему он сам мне об этом не говорил? Его оскорбляло мое безбожие? Да, я вовсе не был набожным, за целый год ни разу не перекрестился, даже когда однажды перед экзаменом забрел в церковь и остановился в дверях, то ничего не воспринимал, ни о чем не думал.

У Йожо были мама и брат. Он часто о них говорил, но никогда не навещал. Мама — уже старая и болезненная, все необходимое приходилось добывать Рудольфу — так звали брата Йожо. Добывать-то он добывал, это знал в деревне каждый, но чтобы за это он пользовался признанием и уважением — такого сказать нельзя. Что касается ума — тут Рудко мог бы потягаться с любым, но попробуй он подобное сделать — этот любой наверняка бы обиделся. Ум — не главное, чем отличался брат Йожко. Что касается работы — и в этом он был молодцом, правда, не для всякой работы годился, а только для работы с конем, старым и ленивым, но к хозяину привычным. Занимался он с этим конем извозом — не то чтобы бревна возить, а так, обычным извозом, а лучше — совсем легким. И еще много чего умел. Мог нож наточить, мог ножиками и долотом из дерева что угодно вырезать, мог и цимбалы настроить, и на флейте сыграть. Что ж флейта, хорошо, когда на ней играют, но и это было не главное, чем отличался брат Йожо. Главное — то, что у него был горб. Этот горб или, по-другому, куриная грудь, и решил его судьбу: Рудко остался дома при коне, а Йожо, наделенный красноречием и звучным голосом, ушел в монастырь.

У Йожо были и другие, более дальние родственники, но из них упомяну пока только Эву. Это была его двоюродная сестра, она писала ему один-два раза в месяц, а иногда вкладывала в конверт и небольшую сумму денег. Их никогда не было много, но Йожо жил скромно, и мог довольствоваться такой маленькой суммой. Письма приходили на мое имя. Я знал Эвин почерк, и поэтому никогда их не распечатывал.

У меня тоже не было лишних денег, я не мог ими разбрасываться, но по сравнению с Йожо мне жилось намного лучше. Я получал стипендию, время от времени что-то присылали из дома. Иногда я помогал в корчме, обычно в выходные по вечерам, и пани Ярка, когда заведение закрывалось, всегда мне в карман совала какую-нибудь денежку. Когда ей привозили уголь, она приходила ко мне и просила перекидать его в подвал. Одежда моя при этом сильно пачкалась, зато и платила она больше, чем за работу в выходные дни. Деньги, полученные из этих источников, я экономил, покупал дешевую одежду, питался в студенческих столовых и в корчме, курил дешевый табак, пил только пиво — его, а часто и табак, пани Ярка давала мне даром.

Йожо начал учить меня французскому языку, мне хотелось его как-нибудь отблагодарить, и у меня это получилось, правда, не совсем так, как я себе представлял. Однажды я принес ему зимнее пальто, оно было коричневое или бежевое, какого-то неопределенного цвета между коричневым и бежевым, наверное, оно мне понравилось, иначе я не стал бы его покупать. Но Йожо отказался его взять, говоря, что был бы мне слишком обязан. Если уж мне так хочется — это он сам предложил — я мог бы подарить ему свое серое, поношенное, которое мне и так было велико. Довод показался мне смешным, поскольку Йожо был еще ниже ростом. В конце концов, я согласился с тем, что с его стороны было разумно отказаться от нового пальто, ведь он почти не выходил из дома, а я бывал на людях каждый день. Больше всего меня обрадовало, что Иренке это пальто понравилось. Она похвалила его, но я только махнул рукой, что должно было означать, мол, пальто самое обычное, нечего о нем и говорить.

Бывало, когда мы лежали с ним на кроватях, я спрашивал его снова и снова: — Может, скажешь, кто тебе посоветовал прийти именно ко мне?

Он улыбался: — Хочешь уже меня выгнать?

— Нет, этого я не говорил. Но мне бы хотелось знать…

Дело было ночью. На улице орали кошки. Мы глядели друг другу в глаза, а кошки завывали все жалобнее.

— Не могу. Может быть, потом, в другой раз.

— Когда — в другой раз?

— Положись на время!

Но я так и не смог узнать, как он ко мне попал, кто его ко мне послал.

Позднее я купил себе и ему калоши, ботинки показались мне слишком дороги. Я надевал их каждый день, но, конечно, особенно радовался им, когда шел дождь. Йожо выходил из комнаты лишь изредка, обычно — вечером, после того, как на улицах стихал шум, в окнах зажигался свет, а перед корчмой, где работала пани Ярка, включали газовый фонарь. Тогда он выходил в сад подышать свежим воздухом. Только однажды он позволил мне уговорить себя выйти на улицу; мы шли узкими переулками и добрались до окраины города, до того самого холма, на котором я живу теперь, обошли кругом дом, и нам показалось, что здесь царит какая-то странная тишина. В саду мы нашли несколько подмерзших яблок. Я порой представляю себе Йожо, как он ходит под деревьями и ищет яблоки. В свете луны блестит резиновая калоша. На обратном пути мы прошли через площадь, она была почти пуста, лишь кое-где впереди появлялся пьяный прохожий и, словно испугавшись нас, быстро сворачивал куда-нибудь в переулок или в подъезд, и там что-то громко бормотал себе под нос.

4

Да, я изменился. Стал меньше бездельничать и больше думать об учебе и о своих обязанностях. Домой, к родителям, я ездил редко, оправдываясь тем, что должен много заниматься. Шел последний год учебы в университете, надо было потихоньку начать собирать материал для дипломной работы. А если из дома приходило письмо, оно меня всегда как-то расстраивало, выбивало из колеи. Родители вступили в сельхозкооператив и с тех пор постоянно на что-нибудь жаловались. Собственно, жаловался только отец, ему все время казалось, что его обижают. Мама писала мне длинные письма, но не жаловалась, наоборот, каждый раз кого-то проклинала. Правда, уже через пару дней я об этих письмах забывал.