Осада

– Глазки загорелись? Как военный корреспондент – двести баксов. Экскурсия рассчитана на месяц. Кстати, у главреда тоже примерно так же глаза загорелись – такой шикарный материал в газету пойдет. Это когда я сказал, что отправим Тихоновецкого.

– Да ладно, брось заливать, – но Валентин все равно запунцовел. Уточнил некоторые подробности, которые его впечатлили еще больше. И едва дождавшись конца рабочего дня, помчался домой на всех парах.

По дороге наткнулся на небольшой антиукраинский митинг, проходивший у стен здания горсовета. За неимением посольства или представительства той или иной страны, которой бы хотелось публично выразить свое возмущение, все митинги проходили именно тут. Собралось довольно много, по нынешними временам, народа, около трех-четырех тысяч. Больше было только на митинге против Эстонии год назад, но тогда народ свозили из ближайших деревень, что называется, «до кучи», сейчас пришли сами. В пылу страсти первых дней войны, в кои-то веки столь удачно начавшейся для России, народ требовал от Украины немедленного признания независимости Крыма, от Крыма – немедленного вхождения в состав России, от России же – немедленного подавления всех очагов выступлений. Поскольку их было не так много, пятьдесят восьмой армии больше мешались зомби, основные требования некоторых лозунгов, должны были, по идее, относиться к ним.

Впрочем, собравшимся, было наплевать. Разгоряченный нежданно-негаданно обретенной свободой от долгого страха перед мертвецами, народ затребовал пленения президента Украины. Тихоновецкий вспомнил, что он начал составлять летопись новой жизни, и немедленно выхватив мобильный, начал снимать. Отовсюду доносилось: «Панночку под суд, Панночку!», Валентин едва успевал вертеть мобильником по сторонам. Впрочем, через полчаса к взволнованным массам вышел представитель горсовета, попросил разойтись по домам, не скапливаться, а то мало ли что. Милиция вся в работе, ей сейчас не до вас. Народ еще пошумел восторженно, но, привычный слушаться, подчинился властному слову. Тихоновецкий отправился домой с новой записью. Позвонив в редакцию, он начал набрасывать заметку в завтрашний номер.

Отец отнесся к его заявлению с пониманием, мама, конечно, разнервничалась. На сорок тысяч аванса она ответила, что ей не хотелось бы получить сына в качестве груза двести. Ну тут уж возмутился отец, потребовавший никогда больше не сметь даже думать подобное.

– Уж насколько я не доверяю этим парням из «Единой России», но ради своей рекламы гробить парней они не посмеют. Партия итак только на Пашкове держится, так что господ борзописцев они будут холить и лелеять. Главное, чтобы те писали правильно. Вот это, конечно, неприятно. И я так понимаю, ты только ради денег собрался, – Валентин кивнул.

– Пап, я понимаю, что ты думаешь, но двести баксов в день, даже если я ничего не напишу… ну когда еще получится так сработать.

– Я понял. Продаваться, так подороже. Ладно, шучу. А вообще, сын, решать, конечно, тебе. Ты уже взрослый, самостоятельный, скоро сам в президенты избираться сможешь. И веди себя осторожнее. Не в смысле перемещений. Я про твой длинный язык. Не забывай ни на минуту, что это война, и что церемонится с тобой не будут.

– Пап, на войне я уже был. Прям здесь. Я даже показывал вам.

– Да уж, показывал, – вздохнула мама. – Лучше б ты другую дорогу тогда выбрал. Вот отец твой двести вылетов в Анголе совершил и тоже без единой царапины. А пулю схлопотал, уже когда возвращался на родину.

– Да, было что вспомнить. Нас перебросили в Анголу в восемьдесят втором, в самую заварушку. На год, как военных специалистов. А получилось, что вместо этих деятелей из МПЛА мы должны были выкашивать беспрерывно вторгавшихся южноафриканцев. Их пилоты только вертолетами хорошо владели, и то, когда никто не стрелял. Так что все на нас легло, – отец даже прикрыл глаза, это время он вспоминал с удовольствием. – Словом, застряли мы там на три года. База находилась в двадцати километрах от Менонгве, самый юго-восток страны. Высота там примерно километр, так что жара не такая уж и страшная, как в прибрежных районах, но очень засушливо. Летишь на задание, а внизу бескрайнее поле и изредка стада коз, да кружки деревень. Вот между прочим, когда нас перебрасывали на юг, так равнина была настолько пустынной, что водитель просто ушел к нам в салон автобуса ужинать…. И кого там только не было, помимо местных племен. Кубинцы, им проще всего за местных сойти, вьетнамцы, и дезертиры-южноафриканцы, какие-то партизаны из Намибии, Замбии, даже из Ботсваны. Зато водку все горазды были хлестать…. Короче, вылетали мы рано утром, или ближе к вечеру, когда разведка нам цели сообщит. Мы с утречка утюжили цели вокруг Кахамы, ух там бои шли, а если задание ближе к вечеру поступало, то пограничные Квангар да Дирико…

Отец пустился в подробности военной операции под Квангаром, где его «МиГ» дважды за неделю попадал в передрягу. И всякий раз он буквально чудом умудрялся дотянуть машину до аэродрома и, что удивительно, советские техники, умудрялись в кратчайшие сроки привести в работоспособное состояние, чтобы затем снова в бой.

– А то не платили боевых, если твоя машина не на ходу. Учти на будущее, коли не будешь писать, попадешь в ту же ситуацию. О чем узнаешь только по прибытии. Я вот три года вместо положенных одиннадцати месяцев там оттрубил, а денег дали… ну только квартиру купить в кооперативе. Да вот тебя завести, – усмехнулся он. Мама смутилась. Подобные разговоры ее всегда смущали. – И кстати, война это не только битва, это больше ожидание битвы, смертная скука, мутная, непрестанная тоска по отечеству и смутное желание чем-то себя занять. До Менонгве редко добирались симпатичные девицы, это жуткая глухомань даже по местным меркам. Когда в восемьдесят четвертом до базы добрался женский отряд МПЛА, понятно, что началось.

– Аркаш, – наконец-то сумела побороть смущение мама. – Ну прекрати ты это. Как маленький.

– Вот на эту глупость не попался я, тогда по уши влюбленный в твою маму, и еженедельно писавший письма…

– А до меня от цензора вашего полка доходило только «Здравствуй», «Все в порядке» и «До скорого свидания», – попыталась перевести разговор на более спокойную тему мама.

– …наш звеньевой, политрук, Самойленко, Осипян, Несвижский, нет, так долго перечислять. Короче, семеро слегли в местной больнице с сифилисом. Думаю, не надо объяснять, что такое в глухомани больница.

– Пап, ну кого ты предупреждаешь. Я же…

– Ты же еще совсем молодой, потому всему учить приходится. Когда тебе переправляют в столицу?

– Пока точно неизвестно. Числа восемнадцатого. Как война.

– Таким ходом, может и раньше. Но все равно, я думал не сегодня, завтра. Да и ты прискакал, просто конь-огонь. У нас был похожий случай…

Отец снова пустился в воспоминания, а Валентин принялся писать заметку. День окончился незаметно, начался и прошел следующий, весь в смутном волнении и ожидании неведомого. Градус волнения постепенно повышался, сперва вроде бы незаметно, но вот когда подошло вплотную восемнадцатое, Валентин был уже сам не свой. Правда, не из-за приближающейся поездки в военный Крым. Просто вечером того дня он встретил призрак.

Он сам сперва подумал, просто показалось. Проезжал мимо, вот и почудилось в лице одной девушки знакомые черты. Тихоновецкий остановил машину, наверное, не надо было этого делать. Он припарковался, вышел, запирая старую потрепанную «трешку» на сигнализацию, хотя кто на такую позарится. И тут столкнулся с той, которая…

– Ты? – он даже отшатнулся, не ожидав увидеть ее прямо перед собой. Медленно бредущая вместе с редкими прохожими девушка остановилась перед ним, долго смотрела в его лицо. А ему все чудилось, будто сейчас она раздвинет руки и пойдет на него, булькая что-то бессвязное, как это обычно и принято у давно умерших.

– Я, – ответила она, выдержав долгую, очень долгую паузу.

– Яна… я бы никогда не подумал. Как странно тебя здесь увидеть.

– Я тоже живу в этом городе, – ответила она, продолжая вглядываться. Что она выискивала в его лице, какие сходства или различия между прежним и нынешним Валентином, оставалось для Тихоновецкого загадкой. Он закашлялся и осторожно коснулся ее руки.

– Проверяешь, жива ли еще? – но лицо осталось бесстрастным. – Вроде жива, как видишь.

– Прости. Я думал, ты уехала. В Москву. Я ведь… мы столько лет не виделись…. Ты ушла, я… – он не знал, что сказать явившемуся из глубины его памяти призраку, как вести беседу с ним, о чем говорить. Может, просто оставить его, попрощавшись? Наверное, так будет лучше для них обоих.

Вот только Яна неожиданно сказала:

– Я уже три года здесь живу. Сейчас на Московском шоссе у Которосля, – самый край Ярославля. – Знаешь новые дома там. Страшные такие, их сразу после кризиса строили. Сляпали кое-как. Но мне хватает.

– А он? – все-таки вырвалось. Но лицо девушки оставалось бесстрастным. Каковое и должно быть у призрака.

– Он остался в Москве. Я вернулась.

– Одна? – почему он спрашивал? Он и сам не понимал своих расспросов. Вроде давно уже все кончилось, все позади. А он в эти минуты все теребит и теребит прошлое. И так понятно, что оно не вернется, так чего же он добивается этими расспросами?