Осень на краю
Шрифт:
Конка?
Конка!
Да, конечно, он вспомнил: сейчас ему спасла жизнь та самая девушка, которой он три дня назад взял билет в конке.
И не ее ли – Господи Боже! – увидел Шурка мельком в Андреевской ночлежке? Не ее ли голос спугнул убийц криком:
«Сыскны-ые!»
Она? Не она? Она?
Но кто она такая?
«Саша, Сашенька, здравствуй, моя хорошая, дорогая моя подружка! Необыкновенно рада, что именно мне выпало сообщить тебе необыкновенную, радостную новость. Если ты стоишь, то лучше сядь, потому что сейчас ты упадешь, просто упадешь от счастья!»
Варя задумчиво прихватила зубами кончик карандаша. Так ли уж она уверена, что новость будет для Саши радостной? Их отношения с Дмитрием – большая загадка. Нет,
И Варя написала именно так:
«Митя Аксаков, твой муж, отец Оленьки, жив! Он жив! Поверь, что я пишу истинную правду, не пользуюсь никакими непроверенными слухами. Я вижу его даже сейчас – он лежит в двух шагах от меня…»
Варя приподняла брови и отняла карандаш от бумаги. Кажется, последняя фраза выглядит несколько двусмысленно? Ну и что же, каждый понимает вещи согласно своей испорченности!
«… лежит в двух шагах от меня в вагоне санитарного поезда, в бригаде которого я служу вот уже год. Несколько дней назад к нам доставили раненых из немецкого госпиталя. Там оказалось очень много наших, подобранных на поле боя. Надо отдать должное германцам – встречаются порядочные люди и среди них. Одним из раненых оказался и Митя. Ранение его сложное, разрывной пулей у него раздроблена нога, и он сейчас находится в состоянии бессознательном от невыносимой боли. Ну что ж, это ему даже на пользу, во всяком случае, он не испытывает мучений, хотя и не узнает никого, в том числе и меня».
Варя вздохнула. Это была правда… вернее, часть ее. Дмитрий вот уже третьи сутки не приходил в сознание. Иногда он открывал глаза и смотрел, но вряд ли что-то видел, настолько бессмысленным, незрячим оставался его взгляд. Он не отвечал на вопросы, даже самым незначительным мимическим движением не отзывался на обращенные к нему слова. Его документы, видимо, были зачем-то увезены немцами, а может быть, потеряны, и если бы не Варя, которая узнала свою бывшую любовь с одного взгляда, он так и оставался бы «неизвестным раненым». Таких было много, и немалое количество их переходило потом в разряд «неизвестных, скончавшихся от ран». У Дмитрия было достаточно шансов перейти в разряд последних, и при одной мысли об этом у Вари слезы подкатывали к глазам, так было жалко, жалко и Дмитрия, когда-то любившего ее, и себя, когда-то любившую Дмитрия, и глупую нахалку Сашку Русанову, которая встряла между ними (Варя как-то забыла, что рассорил ее с Митей Аксаковым ее собственный папенька, а Сашка просто вклинилась на освободившееся место), и дочку Сашкину тоже… Всех жалко! До того жалко, что каждое слово собственного письма причиняло Варе мучения, однако она почитала своим непременным христианским, человеческим, милосердным долгом написать его. И писала-таки.
«И все-таки это он, он, не сомневайся! Надеюсь, когда-нибудь он очнется, буду рада, если это произойдет еще в пути, потому что мы движемся к Петрограду, куда должны доставить самых тяжелых раненых. И там, конечно, я уже не смогу находиться при нем неотлучно и подавать тебе о нем вести, однако я изо всех сил постараюсь узнать, в какой именно госпиталь он будет определен, и сообщу тебе».
Она подумала: для Сашки известие, что Варя не сможет видеться с Митей в госпитале, конечно, будет самым приятным. И мстительно усмехнулась – а ведь никто не может ей помешать перейти на службу в госпиталь. Фронтовые сестры очень ценились в столичных лазаретах и госпиталях, их брали на службу сразу, отдавая им предпочтение перед штатскими милосердными сестрами. И тотчас она покачала головой: нет, глупости… Она не уйдет из поезда, потому что теперь у нее столько обязанностей, с которыми вот так, враз, не распрощаешься. Особенно теперь, после того как слегла Елизавета Васильевна…
«Конечно, – снова взялась Варя за карандаш, – я уделяю внимание всем раненым, но на моем особенном попечении находятся двое: Митя и старшая милосердная сестра нашего поезда, Елизавета Васильевна Ковалевская. Когда мы эвакуировали тот госпиталь, германцы перешли в контрнаступление, последних раненых мы грузили уже под обстрелом…»
Варя принуждена была встать и сделать несколько шагов между полок вагона. До сих пор бьет дрожь при одном воспоминании, как рвались снаряды
совсем рядом, машинист беспрестанно маневрировал, то трогая поезд с места и отходя на несколько сотен метров, то вновь подходя к точке погрузки, и каждый думал об одном: не разрушат снаряды железнодорожные пути, не окажется ли поезд вместе с сотнями беспомощных людей заперт в ловушке для того, чтобы сделаться в конце концов мишенью для меткого артиллериста?..За год в санитарном поезде Варя много чего навидалась. Да и под обстрелом была не раз, но отчего-то именно та погрузка и тот обстрел запомнились особенным ужасом, который она испытала. Не потому ли, что в тот раз рядом были не просто раненые вообще, неизвестные ей люди, а два знакомых и дорогих человека?
Ну да, Митя по-прежнему дорог ей… Как друг, разумеется, как некогда близкий человек, как воспоминание о беззаботной, давно минувшей юности, наконец!
Простившись таким образом с молодостью, Варя почувствовала, что уже достаточно успокоилась, чтобы сесть, однако дрожащие пальцы с трудом удерживали карандаш, и почерк стал каким-то кривым, скособоченным.
«…и во время этого обстрела Елизавета Васильевна была ранена – тоже в ногу. На счастье, рана ее не так тяжела, однако кость перебита, и она вынуждена лежать, что при ее деятельной натуре нестерпимо. Однако не могу передать, какое облегчение я испытала, когда узнала, что ее жизнь вне опасности! Почти такова же была моя радость от встречи с Митей. Елизавета Васильевна дорога мне как сестра, поистине как старшая сестра, не только милосердная, но почти родная, хотя знаю я о ней очень мало и могу только предполагать, что раньше она жила в Энске. Есть у меня такое мнение, хотя она об этом никогда не говорит. А лишнего у нее не спросишь, такой уж она человек, что расскажет лишь о том, о чем захочет рассказать. Но однажды, когда мы с ней особенно доверительно разговорились и я упомянула, что сама из Энска, она стала расспрашивать о моей семье, о знакомых, и речь зашла о несчастной Марине Аверьяновой. И ты представляешь, что выяснилось тут? Оказывается, Елизавета Васильевна до призыва в армию служила в военном госпитале города Х., что на Амуре, – того самого Х., куда была направлена на поселение наша бедная Марина! И она даже знала ее, потому что была близко дружна с семьей, которая опекает Марину с самого первого дня ее прибытия в Х. Ну, тебе та семья столь же хорошо известна, как и мне: это Васильевы! Василий Васильевич был дружен с твоим отцом так же близко, как с моим. Все-таки мир удивительно тесен, правда? Как подумаешь об этом, уже не столь невероятным кажется, что именно наша санитарная бригада наткнулась на германский госпиталь, в котором находился раненый Митя Аксаков…»
Варя снова погрызла карандаш.
Наверное, пора заканчивать? О чем еще писать? Снова выражать огромную радость по поводу того, что Сашка наконец-то получит известие о муже?
И тут Варе пришло в голову: а то ли она делает, сообщая Саше о Дмитрии? Ведь, судя по всему, штабс-капитан Аксаков имел все возможности подавать о себе вести. До того момента, как был ранен на поле боя, само собой разумеется. Однако не подавал. Значит ли это, что между ним и Сашкой с первого дня свадьбы пролегла такая огромная трещина, что все попытки загладить ее кажутся бессмысленными и наивными?
Может быть, лучше Вариному письму остаться недописанным? Не лучше ли вообще разорвать его в клочья?
Нет, сердито подумала Варя, невозможно! Невозможно, потому что если Сашка однажды узнает, что Дмитрий и Варя несколько дней пробыли вместе, а Варя ничего не сообщила о том, она подумает Бог знает что. Черт знает что она подумает! Конечно, то же самое она может подумать и сейчас… но, как уже было сказано, пусть каждый понимает вещи согласно своей испорченности. А для Вари главное – что совесть у нее чиста и перед Сашкой, и перед Митей. И перед самой собой, что куда важней всего прочего!
И Варя торопливо дописала:
«Ну вот и все мои новости, дорогая Сашенька. Передавай привет всей твоей семье – милой тете Оле, и Шурке, и Константину Анатольевичу, а заодно – и Тамарочке Салтыковой. Попроси у нее прощения за то, что я не ответила на ее письмо – поверь, не слишком-то много времени оставляет война для переписки с подругами, едва-едва успеваешь черкнуть домой. Но тебе я написала потому, что событие – Митя Аксаков жив! – поистине того заслуживает. Я счастлива тем, что ты сейчас тоже счастлива. Крепко тебя целую, до встречи после войны! Твоя вечно подруга Варя Савельева».