Осенние сказки

Чем старше становился мальчик, тем чаще хмурился князь, не одобряя его увлечение. Стал было драть за неподобающее для будущего воина занятие, но быстро понял, что бесполезно: Ярр выносил наказание молча, без крика и слез, рисунки прятал, но рисовать не перестал. А захожих людей украдкой проводил на задний двор либо в свои покои.

Часами простаивал он за спиной иконописцев, запоминая, мысленно исправляя их работы. Потом понял, что строгие каноны церкви – не для него. Там все сурово и не по-земному чисто. Жизнь – она не такая… но в луже тоже отражается небо.

К пятнадцати годам кипа рисунков в огромном сундуке стала такой, что едва закрывалась тяжелая крышка. Ярр смотрел на мир так, как смотрят, наверное, на него поэты – те, что все движения души своей отливают в слова. Он отливал – в краски. В гневе или ярости из-под кисти его выходили резкие, едва намеченные силуэты башен и кровли домов. Весной, когда врывалось в открытое окно пение соловья, когда взгляд поднимался над крышей обыденности, лист бумаги покрывался влажной, туманной завесой. Потом на смену пейзажам пришли люди… и все чаще – Она… еще незнакомая и от этого вдвойне прекрасная. Какой она придет к нему, когда настанет время?

Рисовать – как дышать, по зову души… Счастлива утренняя птаха во дворе, она может петь, когда захочет – ее никто не сгонит с ветки. Ему не дано и этого.

Пиры, охота, долгие часы в фехтовальном дворе или в княжеской Зале Совета – за плечом отца, хитрые, изворотливые речи, от которых бешенством сводит скулы. Нет, Ярраан ир-Лхор честно старался оправдать ожидания, вникал и слушал, разбирался и решал, когда приходилось, - куда деваться. И научился спорить, не обращая внимания на яростно вздергивающуюся бровь отца, и даже однажды настоял на своем – и князь, скрепя сердце, признал после, что сын был прав. Но если к делу не лежит душа, если оно – только повинность, а не радость, то странно ли, что все чаще хочется бежать из княжеского терема куда глаза глядят.

И Ярр, оседлав коня, все чаще носился, очертя голову, по окрестным лесам. Или, запершись, углем зло исчеркивал листы… но удачных рисунков становилось все меньше и меньше. Или, одевшись поскромнее, бродил по улицам города, смешиваясь с толпой – вот как сегодня. Один – если не удавалось выманить с собой брата.

Братья-княжичи внешне были схожи почти как близнецы. Одинаково высокие и худые, с резкими и четкими чертами лица, темноволосые… только глаза старшему достались материнские – серые, а младший унаследовал темно-карие - отцовские. Но если лицами они походили друг на друга, то внутренне не было у них, кажется, ни одной общей черточки. Ярраан гораздо охотнее проводил время над старыми летописями, чем в фехтовальном зале; на охоте присутствовал лишь по необходимости, чтобы избежать упреков отца; более тратил время на всякую заумь, как с досадой называл князь разговоры старшего сына с заезжими книгочеями. Бораан уже в четырнадцать лет обошел брата в воинском деле, все чаще стоял за плечом князя, если то было не на официальном приеме, и не сказать, чтобы советы его были уж вовсе лишенными смысла.

Бог весть, как желал бы поменять сыновей местами сам Ираан-ир-Лхор. Старший, Ярраан, унаследовал непрактичность, мечтательность и прямолинейность матери; младший, Бораан, хитростью и житейской сметкой пошел в отца. Часто огорчался и одновременно радовался старый князь, видя, как легко и быстро постигает мудрости придворной дипломатии младший – ах, каким бы стал он наследником, правителем, как расцвело бы при нем княжество! Да нельзя, нельзя… древний, еще прапрадедом установленный закон – править дОлжно старшему из рода ир-Лхор; изменить бы – но как? И все чаще глаза Ираана вспыхивали гневом, когда он отчитывал старшего – «Ты мой наследник, с тебя больше спрос», и так же теплели они, обращаясь на младшего. И горько корил он рано умершую жену – что же ты наделала, почему родила их не так, как следовало бы; ну почему хотя бы не близнецами!

Братья же, при всей внутренней несхожести, любили друг друга. Мать – княгиня Реада – умерла, когда Ярру минуло семь, а отец всегда был скуп на ласку. Как два птенца, после смерти матери княжичи жались друг к другу; утешали и укрывали один другого от гнева отца; вместе придумывали шалости и поровну получали наказания. И вместе огорчались, видя, как неодинаково отношение к ним отца.

Со временем стало очевидно, что первым советником будущего князя станет его младший брат – Бор с легкостью усваивал и часто применял на практике хитрости дипломатии и суровые законы государственных интриг, тогда как Ярра, прямолинейного и решительного, часто ставили в тупик неписанные правила политических маневров. Но таким же очевидным было и то, что во всем, что касается мудрости иной, не житейской, Бор до самой смерти будет спрашивать совета у старшего брата. Бор сам себе не решился бы признаться, как зачастую после разговора с непрактичным, замкнутым и мечтательным братом у него становилось легче на душе. «Что ты за человек такой, с тобой полчаса поговоришь – жить снова хочется», - с усмешкой признавался он, Ярр же в ответ лишь улыбался.

Что ж, утешал себя Ираан-ир-Лхор, будет хотя бы мудрый советник у глупого правителя – и на том спасибо. Иной раз, в глухую минуту предрассветной бессонницы, когда никого в целом свете не было, чтобы помочь и утешить, думалось в горьком подпитии князю: а ведь бывало и так, что по какой-то причине старший отрекался от княжения. Может быть… и тут же отгонял такие мысли. Старший сын честно старался стать для отца хорошим. Не вина его, а беда, что это у него не всегда получалось.

Короткая улочка увела братьев от базарных рядов и вывела на широкую площадь, за которой возвышалось здание городской ратуши. Огромные часы на башне пробили час пополудни. Низкие тучи в небе расходились, воздух стремительно теплел. Вымощенная брусчаткой мокрая мостовая понемногу высыхала, росшие вокруг тополя роняли в воздух клейкий пух.

Задумавшись, Ярр не заметил, как загомонили, задвигались на площади люди, и очнулся только от тычка в бок:

– Не спи, привыкнешь. Гляди, солнце какое. Горевать потом будешь… посмотри лучше – клоуны приехали.

«Клоуны приехали!» - разнеслось в толпе. Люди, галдя, расступались в стороны – на самой середине площади, на небольшом свободном пятачке стоял, обещая смех и веселье, пестро раскрашенный фургон с улыбающейся физиономией на боку. И жмурились – солнечный луч, пробившийся сквозь серую хмарь, рассыпал по площади, по крышам окрестных домов яркие искры.

Братья протолкались сквозь толпу.

Весело запела старенькая скрипка. По сырым камням ходил на руках мальчишка-подросток в пестром, залатанном трико. Клоун - густо замазанное белилами лицо не дает определить возраста – наигрывал на облезлой скрипке простенькую веселую мелодию. Мальчишка, метя светло-русыми вихрами мостовую, двигался медленно, но легко и гибко; Ярр опытным глазом заметил и оценил пластику тела и силу мышц. Люди ахали, несколько раз кто-то одобрительно засвистел – мастерство всегда вызывает уважение.

Наконец, мальчишка ловким сальто вызвал последний восхищенный вздох толпы, перекувыркнулся через голову и вскочил на ноги, раскланялся, улыбаясь. Скрипка смолкла.

Бор тоже стащил с головы вышитый берет, расстегнул ворот. Лето вспомнило, кажется, что оно лето; небо стремительно синело, становилось все жарче.

Мальчик-актер тряхнул выгоревшими волосами, отошел к фургону. Старик кивнул кому-то, скрытому от глаз пестро залатанным пологом, и снова вскинул к плечу скрипку.

Струна вскрикнула – звонко, пронзительно. И под вскрик этот легкой тенью метнулась в круг девушка. Вскинула тонкие руки…

Ярр, повернувшийся было к брату, замер, забыл, что хотел сказать.

Она танцевала так легко и радостно, так пронзительно-отчаянно, пробившееся солнце так щедро разбрасывало искры на ее рыжих кудрях, что площадь замерла. Девушка лет шестнадцати – тоненькая, легкая – летела, словно не касаясь земли, и музыка так точно подхватывала и обозначала каждое ее движение, каждый поворот гибкого тела, что люди, стоявшие тесным кольцом, затаили дыхание. Она казалась то сам ой Феей Весной, то ведьмой – так, что вот-вот раздастся крик «На костер ее!». И тут же сама Жизнь вставала перед ними – такая, какой должна была быть, безоглядной, щедрой, радостной, истинной, неискаженной. Именно такой подарил ее людям Господь. Ярр смотрел на нее и чувствовал, как уходит, растворяется ставшая привычной в последние годы тяжесть на сердце, как серая муть в душе уступает место ощущению тепла и покоя – как когда-то в детстве, когда жива была мать.