Ошейник Жеводанского зверя
Шрифт:
Три месяца, сказали мне, три долгих месяца я бродил на грани между жизнью и смертью, не в силах выбрать путь. А избрав, вернулся в тело, которое, истерзанное ранами и болезнями, показалось чужим. Я был настолько слаб, что мог лишь дышать и глотать жидкую кашицу, которой потчевали меня милосердные сестры.
Мое выздоровление затянулось. Я пропустил лето и осень, зиму встретил на костылях, уже самостоятельно добираясь до монастырского садика. Я смотрел на снег и снова думал о том, что же случилось тогда, в лесу. И уже сам находил ответы на вопросы.
Во-первых,
В-четвертых, как кто-то поверил бы в подобное, если я сам не верил себе?
Я должен был узнать правду, но сначала мне следовало вырваться из монастыря, чей уют оборачивался пленом. А тому, кто ходит на костылях, не так-то просто убежать.
К декабрю же, словно пытаясь остановить меня, открылись раны на ноге, пошли желтым гноем, вынося осколки кости, и приехавший врач, долго ковыряясь в ране, вынес вердикт:
– Неверно срослись. Нужно ломать.
Я согласился. Проклятье, я вспоминал де Моранжа и его лживые слова, сказанные у хижины на Мон-Муше, и удивлялся тому, сколько в них истины. Доктор был жесток, причиняя боль, но доктор же жестокостью возвращал мне способность ходить.
И снова была постель. И перевязки. И привычная уже беспомощность, смешанная с благодарностью к сестрам. Снова встать с постели я смог лишь в начале весны 1767 года, в тот самый день, когда, возвращаясь с облавы, пал жертвою ярости Зверя и подлости человека. В мае я уже мог обходиться без подпорок и костылей. В июне сел на коня и, несмотря на уговоры матери-настоятельницы, каковая, полагаю, получала деньги от моего отца за то, чтобы держать меня подальше от дома, покинул обитель.
В первой же встреченной на пути деревушке я принялся расспрашивать людей, пытаясь хоть как-то восстановить год, выпавший из моей жизни. Новости ужасали и наполняли меня гневом.
Год 1766-й унес жизни тридцати шести человек, а год нынешний продолжал страшный счет. 2 марта погибла Мария Плантен, 11 лет, из Сервьера; 29 марта – Мария-Марта Паскаль, 8 лет, из Дарна; 4 апреля – Жанна Поле, 15 лет, из Бессера; 7 апреля – Луиза Сулье из Нозероля; 1 апреля – Этьен Луба из Сен-Прива; 13 апреля – Анна Блер из Жюжака; 17 апреля – Луиза Поле из Меааля; 29 апреля – Роза де Латайер из Нозероля; 5 мая – Мария Бастид и Катрин Кутарель из Нозероля; 16 мая – Мария Данти, 7 лет, из Сет-Соля; 27 мая – Жозеф Меронан, 15 лет, из Созона; 28 мая – Андре Югон из Нозероля, 13 июня – Катрин Шотар, 9 лет, из Куфура.
А газеты в один голос твердили о небывалых злодеяниях волков, в великом множестве расплодившихся во Франции. И только «Газетт», легкомысленная и непостоянная вестница, позабыв о мошенничестве Ботерна, робко упоминала о Звере.
Господи, я должен был остановить это! И вновь забравшись на коня, я направился не домой, но к человеку, у которого имелись ответы на все мои вопросы и который – теперь я это понимал – отчаянно нуждался в моей помощи.
О чем еще рассказать? О том, что жизнь наша, в сущности, была обыкновенна? Что мы учились, после работали, и я помогал брату, а брат помогал мне. Что мы поднимались выше и выше по лестнице социального успеха.
И мы убивали.
Да, пусть Тимур открещивается, пусть обзывает маньяком меня, пусть твердит о ненормальности, но ведь и он участвовал. Смотрел, вдыхал волшебный аромат, пробовал кровь на вкус, потом, правда, брезгливо блевал, добавляя мне работы по уборке. Кстати, и убирались мы вместе, вместе же прятали тела.
– Пообещай, пообещай, что это в последний раз! – говорил он, помогая засыпать тело землей, при этом отворачиваясь, чтобы не видеть убиенную. И судорожно сглатывал, заполняя вязкой слюной пустой желудок.
– Обещаю, – обычно отвечал я, и оба мы понимали, что обещание мое – не более чем слова.
Нет, я не был сумасшедшим в том плане, что не понимал сути своих поступков. Понимал. Я знал, что совершаю убийство, как знал и то, что в случае поимки меня ждет пожизненное. Или психушка – хрен редьки не слаще. Понимал и то, что, с точки зрения обывателя, я не человек. И даже в какой-то мере соглашался с обывателем.
Но разве виноват я был в том, что шел дорогой, предначертанной другими? Они ведь все убивали: Жан Шастель, Антуан, даже беспомощный нытик Пьер. На всех кровь. Так стоит ли удивляться мне, который лишь плод от ядовитого древа?
Единственное, что я могу: сохранять разум. Я не позволяю себе срываться, я думаю, прежде чем действовать, хотя с каждым годом держаться становится сложнее.
Нельзя убивать тех, кого станут искать.
Нельзя убивать вблизи от логова.
Нельзя убивать слишком часто.
Нет, я понимаю, что когда-нибудь и на меня найдется серебряная пуля, но всему свое время. Сейчас я жив и хочу продолжать.
Мне снова снится запах крови...
Промучившись несколько дней – одинаково бестолковых, заполненных какими-то совершенно непонятными хозяйственными заботами, Ирочка все-таки решилась позвонить Лешке.
– Ты дура, – сказал он вместо приветствия. – И трубку не берешь.
– Прости, но...
Трубку она отключила нарочно, избавляясь таким образом от необходимости разговора и вранья, которое пришлось бы сказать, оправдывая свое присутствие в Тимуровом доме.
– Ты со мной встретишься? – Ирочка поймала себя на том, что говорит шепотом. – Пожалуйста.
Он не отказал. А Тимур, все это время дичившийся, сидевший взаперти своей комнаты Тимур, вышел в коридор, спросив лишь:
– Ты вернешься?
Припухлости спали, синяки сменили колер на желто-зеленый, говоривший, что скоро и они исчезнут, возвращая этому лицу первозданный вид. Но все равно он выглядел больным.
– Вернусь, – пообещала Ирочка. – Я скоро вернусь. Друга встретить. Хочу вот... узнать, что дома. Папа ведь ушел... скандалы...
Ирочка, не дожидаясь возражений, выскочила из квартиры, сбежала по лестнице и вылетела на улицу, едва не столкнувшись с Блоховым.
– Красная Шапочка, Красная Шапочка… – Он расставил руки, словно собирался и вправду ее поймать. – А куда ты бежишь?